под редакцией Фридриха Николаи, самого значительного издателя берлинского просвещения. Николай был одним из подавляющего большинства прусских подданных, живших в конце 1780-х годов, которым казалось, что Фридрих всегда был на троне. Как отмечал сам Николай, его воспоминания о жизни и достижениях короля переплетались с воспоминаниями о "счастливых годах моей юности и расцвете моего мужского достоинства". Он был "очевидцем" "неописуемого энтузиазма", охватившего его подданных во время Семилетней войны, и тех необычайных усилий, которые король приложил к восстановлению разрушенной войной Пруссии после 1763 года. Таким образом, сборник анекдотов (работа над которым заняла у Николая четыре года) стал проектом, соединившим страсти частной личности с общественной работой патриотической памяти. Созерцание короля, по словам Николаи, означало "изучение истинного характера своего отечества".93
21. Фридрих Великий открывает саркофаг Великого курфюрста в 1750 году, говоря: "Господа, этот человек так многого добился!". Гравюра 1789 года Даниэля Ходовецкого. К моменту правления Фридриха Великого прусская королевская власть была отмечена глубоким осознанием исторического наследия.
Сборник Николая был лишь одним - хотя, возможно, и самым авторитетным - из многих подобных томов анекдотов. Анекдот стал важнейшим средством воспоминания и мифологизации умершего царя. В этих, казалось бы, случайных обрывках воспоминаний царь представал падающим с коня, отвечающим на дерзость снисходительным острословием, забывающим чье-то имя, побеждающим невзгоды благодаря наглости.94 Иногда он становится героем, но большинство анекдотов подчеркивают его физическое присутствие, его смертность, его скромность - обычные атрибуты экстраординарной личности. Перед нами предстает король, который вызывает наше уважение именно потому, что отказывается принимать королевские манеры.
Будучи компактными и запоминающимися, анекдоты распространялись в устной и литературной культуре так же быстро, как сегодня анекдоты. Подобно современным журналам о знаменитостях, они удовлетворяли аппетит к интимным взглядам на почитаемую личность. Заряженные человечностью короля, они казались невиновными в политике. Их кажущаяся случайность скрывала искусственность образа, предлагаемого для потребления. Анекдоты могли принимать и живописную форму. Поставщиком наиболее сложных визуальных анекдотов был берлинский гравер Даниэль Ходовецкий, который создавал иллюстрации для некоторых анекдотических сборников, но его изображения распространялись и самостоятельно. На многих из них изображены пикантные моменты жизни короля, создающие энергичное напряжение между скромностью его персоны и необычностью его статуса. Подобно устным анекдотам, изображения Ходовецкого были достаточно краткими, чтобы запомниться целиком, и достаточно концентрированными, чтобы воспроизвести себя в сознании наблюдателя. Замечательная серия исторических картин Адольфа Менцеля середины XIX века, закрепившая образ короля за поколениями современных пруссаков, также сохранила калейдоскопическое качество анекдотической традиции, как и кинематографические повествования о его жизни, созданные киностудиями Веймарской республики и Третьего рейха.
Не всех захлестнула волна патриотизма. Во время Семилетней войны в католических, а не в протестантских районах западных провинций было гораздо меньше энтузиазма по отношению к прусскому делу.95 Вероятно, можно предположить, что прусский патриотизм был феноменом прежде всего протестантских основных районов (включая Восточную Пруссию), как это было в Великобритании конца XVIII века.96 Здесь мы можем говорить о процессе, в ходе которого грамотные прусские подданные "открыли" себя как членов единой государственности. Прусскость приобрела "критическую массу", необходимую для поддержания стабильной коллективной идентичности.97 К последним десятилетиям века составной термин "Бранденбург-Пруссия" почти не звучал. Фридрих был уже (с 1772 года) не королем Бранденбурга, а королем Пруссии.98 Современники говорили о "прусских землях" или просто о "Пруссии" (хотя последний термин был официально принят только в 1807 году в качестве собирательного термина для территорий Гогенцоллернов).
Таким образом, мы можем говорить о сгущении коллективных альянсов в Пруссии конца XVIII века. Это было видимое лицо осадочной формации, глубинные слои которой напоминали о более ранних фазах мобилизации - конфессиональных солидарностях эпохи раннего модерна, служебной этике, одновременно послушной и эгалитарной, пиетизма, запомнившихся травмах войн и вторжений. И все же в пылком патриотизме пруссаков было что-то хрупкое. В то время как британские, французские и американские патриоты умирали - по крайней мере, в теории - за свою страну или за нацию, прусские патриотические дискурсы фокусировались прежде всего на личности Фридриха Великого. Когда Томас Аббт говорил о смерти за отечество, трудно отделаться от впечатления, что на самом деле он имел в виду смерть за короля. Стереотипы национальной самоидентификации, которые мы наблюдаем в литературе и печатной культуре Британии конца XVIII века, не имели аналогов в Пруссии. Прусский патриотизм был интенсивным, но при этом довольно узконаправленным. После смерти "Фридриха Неповторимого" прусский патриотизм приобрел привкус ретроспекции и ностальгии, от которого он так и не смог избавиться.
ПРУССКАЯ ПОЛЬША
В последней трети XVIII века Речь Посполитая, страна, превосходившая по площади Францию, исчезла с политической карты Европы. В ходе первого раздела 1772 года Пруссия, Австрия и Россия присоединили к себе значительные куски польской территории на западной, южной и восточной окраинах Речи Посполитой. При втором разделе Польши, оформленном Петербургским договором в январе 1793 года, Пруссия и Россия унесли еще больше трофеев, оставив полякам гротескно обедненный кусок земли, простиравшийся от северной Галиции до узкого участка балтийского побережья. При третьем разделе, состоявшемся два года спустя, все три державы объединились в поглощении того, что осталось от некогда могущественного Содружества.
Корни этого беспрецедентного уничтожения великого и древнего государства частично лежат в ухудшающемся состоянии Речи Посполитой. Польская монархия была выборной, что открывало систему для хронических международных манипуляций, поскольку соперничающие державы боролись за утверждение своих клиентов на троне. Причуды польской конституции парализовали систему и препятствовали усилиям по реформированию и укреплению государства. Особую проблему представляло "свободное вето", согласно которому каждый отдельный член польского сейма имел право препятствовать воле большинства, а также право создавать "конфедерации" - вооруженные объединения шляхты, созывавшие свои собственные сеймы - для поддержки или противостояния короне. К этой форме "узаконенной гражданской войны" особенно часто прибегали в XVIII веке, когда в 1704, 1715, 1733, 1767, 1768 и 1792 годах образовались крупные конфедерации , причем чаще, чем диеты самого Содружества.99
Внутренние неурядицы Польши усугублялись вмешательством ее соседей, в частности России и Пруссии. Петербургские политики рассматривали Польшу как российский протекторат и западный плацдарм для распространения российского влияния на Центральную Европу. Пруссия имела давние планы на польскую территорию между Восточной Пруссией и Бранденбургом. Ни одно из государств не было заинтересовано в том, чтобы позволить Содружеству реформировать себя до такой степени, чтобы вернуть себе автономию и влияние в европейских делах, которыми оно когда-то пользовалось. В 1764 году Пруссия и Россия совместно исключили саксонского кандидата Веттина из польских выборов и посадили на варшавский трон русского клиента Станислава-Августа Понятовского. Когда Понятовский, к всеобщему удивлению, выступил как польский реформатор и патриот, Пруссия и Россия вмешались, чтобы помешать его планам. Его усилия по созданию
