поддерживающей эту идеологию. Пикетти, как и многих американских высоких либералов, европейских марксистов и традиционных консерваторов, раздражают именно этические притязания современных руководителей компаний. Боссы, пишет он, оправдывают свои экономические успехи, делая "основной упор на свои личные заслуги и моральные качества, которые они описывают [в опросах] с помощью таких терминов, как строгость, терпение, работа, усилия и т.д. (а также терпимость, доброта и т.д.)."По словам экономиста Дональда Будро, "Пикетти предпочитает более честное, по его мнению, обоснование сверхбогатства, которое предлагают элиты в романах [консерваторов] Остин и Бальзака, а именно: такое богатство необходимо для комфортного образа жизни, и точка. Никаких самовосхвалений и психологически успокаивающих рационализаций у тех сквайров и их дам начала XIX века!" Поэтому Пикетти с удовлетворением отмечает с консервативно-прогрессивной высоты, что "герои и героини романов Остен и Бальзака никогда бы не сочли нужным сравнивать свои личные качества с качествами своих слуг". На что Будро отвечает: "Да, буржуазные добродетели не были в начале XIX века так широко известны и почитаемы, как они стали известны и почитаемы позднее. Мы должны быть довольны тем, что сегодняшние [очень] высокооплачиваемые рабочие хвастаются своими буржуазными привычками и добродетелями, и тем, что рабочие - наконец-то! - понимают, что иметь такие добродетели и действовать в соответствии с ними - достойно".
Теория большого богатства, которую исповедуют крестьянство и пролетариат, а также их сторонники из числа левых клерикалов, не пустынна в силу удачи или воровства. Аналогично, теория большого богатства, поддерживаемая аристократией и их соистязательными поборниками среди правого духовенства, пустынна по наследству, которое само оправдывается древним везением или воровством, наследством, которое мы, кровные аристои, должны получить без психологически утешительных рационализаций. Напротив, теория большого богатства, которую исповедует буржуазия и ее друзья, либеральные экономисты, такие как Смит и Милль, Фридман и Будро, пустынна благодаря умению этично, без силы и обмана, поставлять то, что люди готовы купить.
Буржуазные достоинства, несомненно, преувеличиваются, особенно буржуазией, а иногда и ее друзьями. Но для остальных результаты хвастовства добродетелями не так уж плохи. Вспомните поздние пьесы Ибсена, новаторского драматурга буржуазной жизни. Управляющий банком Хельмер в пьесе "Кукольный дом" (1879 г.) называет своего клерка, уличенного в подлоге, "морально опустившимся", "морально сломленным". Высказывания Хельмера на протяжении всей пьесы насыщены этической риторикой, которую мы привыкли называть "викторианской". Она также является "буржуазной". Жена Гельмера Нора, риторика которой пропитана той же этикой, но не столь деловита, совершает то же самое преступление. Однако она совершает его ради спасения жизни мужа, а не как клерк - ради аморальной, по ее мнению, выгоды. К концу пьесы Нора уходит от Хельмера - шокирующий поступок для норвежской буржуазии 1879 года, потому что она понимает, что он инстинктивно не стал бы соблюдать этику любви, защищая ее от последствий подлога, совершенного ради любви, а не ради выгоды. В конце концов, в кукольном домике нет удовлетворения. У этичной буржуазии, которой посвящены почти все пьесы Ибсена после 1876 года, а также пьесы Артура Миллера и романы Филипа Рота, есть сложные обязанности. Но в любом случае буржуазия целыми днями говорит о добродетели, восхищается ею, а иногда и достигает ее.
Иными словами, изначальные и поддерживающие причины современного мира были этическими, а не материальными. Они заключались в широком распространении двух простых идей: новой либеральной экономической идеи свободы для простых людей и новой демократической социальной идеи достоинства для них. Эти две взаимосвязанные и абсурдные этические идеи - единственным словом для них является "равенство", уважение и законность, а их теорией - либерализм - привели к пароксизму улучшения.
Такое равенство, понятно, не следует понимать в том смысле, в каком его понимали некоторые представители французского Просвещения, - как равенство материального результата. Французское определение - это то, что сегодня нерефлексивно используют в своих спорах и левые, и правые: "Вы не построили это без помощи общества, поэтому нет оправдания неравным доходам". "Вы, бедняки, недостаточно добродетельны, поэтому ваши требования уравнительных дотаций необоснованны". Но более фундаментальное определение равенства, особенно восхваляемое в Шотландии XVIII века после того, как там пробудились от догматической дремоты, - это эгалитарное мнение людей друг о друге, будь то уличный грузчик или философ-моралист. Адам Смит, пионер эгалитаризма в этом смысле, описывал шотландскую идею как "предоставление каждому человеку возможности преследовать свои интересы своим собственным путем, в соответствии с либеральным планом равенства, свободы и справедливости".
Было бы хорошо, bien sûr, если бы в обществе, построенном по шотландскому и либеральному плану, было достигнуто французское и пикеттианское равенство материальных результатов. И на самом деле, как это ни удивительно для некоторых, это в значительной степени так и есть. По единственному релевантному этическому стандарту большинство людей в либеральных странах имеют основные права человека и базовые удобства в виде антибиотиков, жилья и водопровода, что является комплиментом удивительному улучшению, исходящему от свободы и достоинства простых людей. Принуждение к равенству результатов с помощью государственного насилия, в нелиберальном, "французском" стиле - срезание высоких маков, зависть к глупым побрякушкам богатых, воображение, что разделение доходов так же эффективно для помощи бедным, как разделение пиццы для приятной вечеринки среди друзей, отношение к бедным как к грустным детям, которых нужно подталкивать или принуждать мандаринами духовенства - часто, как мы убедились, дорого обходится в ущерб свободе и достоинству и замедлению улучшения. Не всегда, но часто.
Энтони Уотерман, историк экономической мысли, отмечает, что как только сторонники равенства по французскому образцу отходят от своего парусного плана, согласно которому неравенство - это просто зло, они упираются в последовательную скалу (на которой Джон Ролз в 1971 г. установил маяк): "С точки зрения экономической эффективности, всегда ли неравенство [по французскому определению] является плохим явлением? Не может ли оно иногда приносить социальные выгоды, на фоне которых зло, о котором оно сообщает, должно быть компенсировано? [Если так, то мы должны иметь то, что радует сердце каждого экономиста [Самуэльсона]: проблему оптимизации." Уотерман указывает, что конкуренция за "позиционные блага", такие как высшее положение в Гарварде, конкуренция, неизбежно неэгалитарная по своему результату, может, как утверждали Смит и другие либералы XVIII в., приносить пользу всему обществу. По выражению Смита, она "возбуждает и поддерживает в постоянном движении промышленность человечества". В историческом плане внедрение шотландского плана равенства свободы и достоинства, начиная с экономической свободы буржуазии, регулярно приводило, как в истории Гонконга, Швеции и самой Франции, к поразительному улучшению и равенству подлинного комфорта. Бедные приобрели автомобили, горячую и холодную воду в кране и цветные телевизоры, которых в прежние времена не было даже у
