И пошли и посыпались со всех сторон претензии и убытки, связанные то с той, то с другой войной, в которой участвовал Суворов,- там войска скормили своим лошадям чье-то сено, там, идучи, потоптали озимь… И за все отвечать Суворову, точно армия была лично его.
Налетели как вороньё.
Думают, что Суворов уже ничего не стоит.
Упавшего не считай за пропавшего! Беда, что текучая вода, - набежит и сплынет!
И третье: подходили святки, время, которое Суворов очень любил, всегда проводил весело и шумно. А тут, в глуши, в снегах, в этой заброшенной избенке, среди неграмотных мужиков - какое веселье?
Идут длинные "святые" вечера, а вечерами Александру Васильевичу остается одно развлечение - читать. Но книг мало, да и некому читать, самому много не почитать: болят, слезятся глаза.
По вечерам все-таки читывал излюбленного "Оссиана" Кострова и его оды Суворову:
Герой! Твоих побед я громом изумлен…
и эту, на взятие Варшавы:
Суворов! Громом ты крылатым облечен.
Вспомнилось далекое детство. Как зачитывался Плутархом, Корнелием Непотом, Квинтом Курцием, а отец был бережлив, скупенек, все наказывал, чтоб пораньше ложился, глаз не портил, много не жег свечи.
И так, один за другими, проходили дни. Скоро уж и год, как Суворов в Кончанском. И только кое-какие происшествия разнообразили его скучную, монотонную жизнь.
За неделю до рождества изба, в которой жил Суворов, чуть не сгорела. Случилось это поздним вечером, когда уже все в избе спали. Один Суворов лежал, думал.
Коротенький зимний день прошел, как всегда. И день-то выдался какой-то неприятный.
У Мирона простудилась и умерла двухлетняя девочка. Александр Васильевич дал ему на похороны рубль.
В разговоре с барином Мирон обмолвился: "Бог прибрал, и ладно!", хотя у Мирона было всего трое ребят и жил он в достатке.
Суворов страшно разгневался - детей он очень любил, и слова Мирона сильно возмутили его. Он раскричался, затопал ногами и побежал прочь от Мирона, как бегал в армии от немогузнайки.
– Ирод, а не человек! Отец называется! - кричал он.
А Мирон стоял, в смущении почесывая затылок и не понимая, что такое он сказал?
Суворов тотчас же вызвал старосту и приказал ему отослать Мирона после похорон дочери к о. Иоанну: пусть он наложит на Мирона епитимью [49].
Затем досталось и самому старосте. Александр Васильевич увидал, что бочку с водой тащит колченогий полуслепой мерин Красавчик. Красавчик беспорочно отработал двадцать пять лет, и Александр Васильевич давно приказал ни в какие работы его не наряжать, а до самой смерти только кормить.
Вечерний чай поэтому пил Суворов хмурый, недовольный.
Потом, чтобы хоть отойти от житейских неприятностей, сел к свече почитать.
Читал Державина "На взятие Варшавы":
Прокатится, пройдет,
Промчится, прозвучит
И в вечность возвестит,
Кто был Суворов:
По браням - Александр, по доблести - стоик,
В себе их совместил и в обоих велик.
Черная туча, мрачные крыла
С цепи сорвав, весь воздух покрыла;
Вихрь полуночный, летит богатырь.
Тма от чела, с посвиста пыль.
Молньи от взоров бегут впереди,
Дубы грядою лежат позади.
Ступит на горы - горы трещат,
Ляжет на воды - воды кипят,
Граду коснется - град упадает…
Затем, не гася свечи, лежал на сене, думал о разном: о "Тульчинских параличах", как Павел I засыпал его выговорами. О покойном фельдмаршале Петре Александровиче Румянцеве, который умер ровно месяц спустя после Екатерины II. О том, что, может, и верно судили Наташа, Димитрий Иванович вся родня и доброжелатели: в Тульчине Александр Васильевич больно остро, неосторожно говорил о Павле I.
– Сам виноват: слишком раскрылся, не было пуговиц!
И наконец стал вспоминать.
Вспоминались святки в Херсоне, как весело катались на санях с гор, как вечерами у него танцевали, играли в игры, в любимую Александра Васильевича "жив курилка!"
Он уже дремал, когда вдруг раздался сильный стук в наружную дверь:
– Пожар! Изба горит! Батюшка, Александр Васильевич!
Кричал дьячок Калистрат, живший по соседству.
Первым шлепнулся с печки Прохор. Он схватил кожух и так, босиком, кинулся опрометью в дверь, крича:
– Горим!
Фельдшер Наум суетился, собирая в полутемной кухне какие-то вещи и приговаривая:
– Господи Исусе! Владычица небесная!
Александр Васильевич в опасности не терялся. Сколько раз в бою он смотрел в лицо смерти. Он вскочил, быстро надел на босу ногу сапоги, канифасный камзольчик.
Дверь Прошка оставил открытой. Из сеней тянуло дымом.
"Горит на чердаке",- одеваясь, в единый миг сообразил Суворов.
– Наум, спокойней! - закричал он, выскакивая на кухню.-Мишка, за мной! Воды!-скомандовал он повару, который уже собирался тоже сигануть за дверь.
Александр Васильевич кинулся в сени и смело полез по маленькой лестнице на чердак - дым действительно валил оттуда.
В темноте, в дыму Александр Васильевич различил: над боровом уже нагрелась, дымилась крыша, и тлело ближайшее бревно верхнего венца стены.
За Суворовым лез с ведром воды Мишка, которого отрезвило спокойствие Александра Васильевича.
Суворов обернулся и хотел выхватить из рук Мишки ведро, но повар не дал:
– Позвольте, барин, я сам!
И он плеснул на тлевшую стену.
– Воды сюда! - кричал сверху Суворов.
– Александр Васильевич, батюшка, вы прозябнете! Мы без вас справимся! - говорил поднявшийся по лестнице с ведром воды дьячок Калистрат.
За ним лез фельдшер.
Слышно было, как снаружи кто-то взбирался на крышу.
К избе бежал народ.
Через час все было кончено: пожар потушен, чердак и крыша осмотрены, прохудившиеся кирпичи борова заложены новыми.
Пошли спать.
Александр Васильевич издевался над Прошкой, который так струсил:
– Аника-воин. В стольких баталиях со мною был, а пожара испугался!
– Он, ваше сиятельство, боялся, как бы его Катюша вдовой не осталась,язвил Мишка.
Прохор чувствовал свой конфуз - молчал. Только раз буркнул в оправдание:
– В бою - одно, а тут - спросонья… Заорали, с ума сойдя…
Суворов лежал улыбаясь. Настроение у него поднялось: все-таки какая-то встряска. Все-таки в однообразную чреду этих похожих друг на друга дней ворвалось какое-то необычайное, хотя и пустяковое происшествие.
III
"То-то обрадуется дядюшка царскому приглашению приехать в Петербург!"-думал Андрюша Горчаков, подъезжая к селу Кончанскому.
Конечно, жить в такой глухомани одному, не иметь возможности ни поехать куда-либо, ни принять у себя, не получать писем и не писать самому просто ужасно. И какой приятной неожиданностью будет старику приезд его, пусть себе племянника, но как ни как царского флигель-адъютанта.
Андрюша то и дело высовывался из саней посмотреть, не видать ли. Но кругом были лес и поля, нигде никаких огней, и только o бок дороги то тут, то там светились огненные точки: волчьи глаза или так мерещится?
Наконец где-то впереди глухо тявкнула сторожкая собака. За ней другая, уже смелее и звонче. Значит, жилье близко.
Все - Андрюша, ямщик, лошади - ободрились.
И еще через некоторое время Андрюша различил впереди церковную колокольню и темные группы изб.
Ныряя то вверх, то вниз, едучи то где-то в преисподней, так что жерди забора оказывались выше лошадей, то вдруг взбираясь по сугробам наверх, и тогда полозья саней стучали о колья утонувшего в снегу забора, выбрались в улицу села. Село все было занесено снегом.
В нос ударил приятный запах душистого сена - миновали сенные сараи. Пахнуло дымом - пошли дома.
Увидев длинную шею колодезного журавля, переливчато заржали кони.
Вот проехали темную громаду барского дома и служб. Андрюша знал, что дом совсем плох, что дядюшка живет где-то возле церкви, на самом краю села, и так было сказано ямщику.
