заводах. Под их руководством хроническое обнищание китайского крестьянства стало восприниматься как неотъемлемый компонент вечной картины жизни в цветущем царстве.
В Китае было неизбежно, что революция, когда она наступит, будет происходить за пределами городского компрадорского класса. Было вполне уместно, что человек, который ее инициировал, был сыном крестьянина из хунаньской деревни, который никогда не выезжал за пределы Китая и для которого понятие "потесниться" было чужим. Одна из трагедий маоистской революции - помимо двадцати миллионов или больше тех, кто преждевременно умрет при коммунизме, и правление террора, который пытался искоренить некоторые из величайших искусств и традиций древней культуры, - это то, что в конечном итоге это дало бы власть новой бюрократии, для которой вековая практика "выдавливания" снова стала стандартной операционной процедурой.
Одним из тех, кто сумел разглядеть сквозь фанеру компрадорской культуры, был Зау Синмай, этот поэт-декадент с кембриджским образованием, носивший мантию конфуцианского ученого. Он не испытывал ничего, кроме презрения к "вернувшимся студентам", которые после пребывания за границей надели камвольный твид и переиначили свои имена на западный манер. Его роман с единомышленницей, свободной душой из Америки, разрушил коммерческие условности, которые всегда портили и искажали отношения между Западом и Востоком в Шанхае. Микки и Синмай встретились как равные и завязали отношения, наполненные юмором, взаимным уважением и искренней привязанностью. Проще говоря, они полюбили друг друга, и это изменило все.
По крайней мере, на какое-то время. Острые углы их отношений - тот факт, что Синмай был женат и вел большое хозяйство, - были скрыты за дымкой опиума. Микки, которая с юности взяла за привычку превращать свою жизнь в письменный анекдот, превратила сложную реальность жизни своего любовника в очаровательную и продаваемую карикатуру. Когда Микки покинула "Большой дым", в котором зародился их союз, она оставила Синмэй. И ей, и другим было ясно, что Шанхай, который способствовал сложному культурному обмену и сводил вместе странных соседей, обречен. К тому времени и сама Микки перебиралась в новые места и на новый этап своей карьеры.
Синмай, чувствуя себя покинутым во время периода "одинокого острова" в Шанхае, когда город был окружен японцами, отправил Микки серию тоскливых писем, пока она работала над "Сестрами Сунг" в Чунгкинге. (Микки обычно отвечала короткими телеграммами, в которых интересовалась здоровьем своего гиббона, мистера Миллса). После Перл-Харбора оккупация прекратила связь между ними на время войны. Наконец, после того как Микки была репатриирована в Нью-Йорк, в редакцию "Нью-Йоркера" пришло рукописное письмо из Шанхая.
"Самое время попытаться снова узнать друг друга", - начал Синмай. "Вот уже более пяти лет на меня обрушиваются несчастья, но [мне] некому их рассказать. Знаете, я очень скучаю по знаменитому автору рассказов Пан Хех-вену. А как сильно я изменилась! ...Как только я стал выглядеть больше чем на 60, люди стали спрашивать, когда у меня день рождения... Видит Бог, они были добры: я мог поцеловать любую молодую девушку, не опасаясь, что по щеке может быть отвесена пощечина, но всегда появлялась улыбка или две, означавшие "Мне жаль тебя, старый плут"". Он умолял Микки прислать ему копию "China to Me" и добавил, сардонически кивнув на инфляцию, охватившую город: "О, я бы отдал 1 миллион золотых (вы знаете, какой сейчас курс?), чтобы услышать ваш голос!" Его заключительное приветствие было тоскливым: "С любовью от вашего вечно платонического Синмая".
Тон ответа Микки на "Дорогой Синмай" был ласковым, но формальным. Она поздравляла Синмэй и Пэйю с рождением последнего ребенка - мальчика. "Интересно, знаете ли вы, скольким я вам обязана", - продолжала она. "Я выдавала себя за вашу жену и получила китайский паспорт, выданный японским правительством. В течение двух лет я была миссис Зау, китаянкой американского происхождения... Я уверена, что вы спасли жизнь Кароле, если не мне". Сообщив ему, что они с Чарльзом поженились, она подписала письмо: "С любовью всей семье от Микки".
Послание было четким: для Микки их роман стал лишь приятным воспоминанием.
Однако по мере того как ситуация в Шанхае становилась все более отчаянной, Синмай возлагал надежды на своего бывшего любовника. Он придумал план использовать свой печатный станок для выпуска китайского издания журнала Life и надеялся, что Микки свяжет его с его издателем Генри Люсом. Он написал письмо с просьбой прислать ему кинокамеру, золотые наручные часы Rolex и ручку Parker. В 1948 году он полетел в Лос-Анджелес, чтобы найти работу по созданию фильмов для националистов. Из этого ничего не вышло, но он смог навестить Микки в Нью-Йорке, и они пообедали в отеле "Алгонкин", где поговорили о старых временах.
Микки нашел его сильно изменившимся. Изысканная симметрия лица поэта была разрушена приступом паралича, из-за которого у него опустились веки, а черты лица огрубели за годы жизни опиумной наркомании. Ее маленький племянник, которого Синмай однажды пригласил на обед, вспоминал о новизне трапезы в китайском ресторане лучше, чем сам Синмай, и удивлялся, что его тетя могла увидеть в этом "маленьком китайце".
Когда в следующем году опустился бамбуковый занавес, отделявший Китай от Запада, Микки потеряла всякую связь с Синмаем. Когда в 1953 году она посетила Тайвань, чтобы написать статью о националистах, она безуспешно пыталась получить визу, чтобы навестить его в Шанхае. Шли годы, и до нее дошли слухи, что он был заключен в тюрьму коммунистами и вынужден принимать лекарство от опиумной зависимости.
Жизнь Микки продолжалась, полная испытаний, радостей и печалей. Время от времени, когда в Англию приезжали гости, связанные с Дальним Востоком, она доставала старую опиумную трубку и делала несколько затяжек "Большого дыма". Однажды, после того как ее статья в New Yorker о курении опиума с Синмэем стала общеизвестной, она столкнулась в переполненном лифте с карикатуристом Чарльзом Аддамсом. Он молча достал из кармана пальто крошечную коробочку с надписью "Опиум" и театрально подмигнул ей. Приглашенная в 1969 году в дом канадского бизнесмена Эдгара Бронфмана, она появилась в черных кожаных сапогах и достала огромную сигару. Женщине-гостье, которая ошарашенно смотрела на ее наглость, она сказала сценическим шепотом: "Здесь нельзя курить опиум, знаете ли".
Однако постепенно даже ее воспоминания о довоенном Шанхае, этом самом ярком из городов, начали тускнеть. Когда она думала о Синмае, то вспоминала его темные глаза, тонкие руки и озорную улыбку, игравшую на полных губах под тонкими, как у Фу-Манчу, усиками.
Бывали утра, когда сэр Виктор просыпался в оцепенении в "Еве" - розово-белом доме на пляже Нассау, который он построил на территории старого колониального поместья в окружении путниковых пальм. На несколько мгновений
