"цивилизационного процесса" Элиаса, который представляет собой телеологический рассказ о сдвиге в эмоциональных нормах, основанный на карикатурном представлении средневекового мира как эмоционально неконтролируемого и детского, а потому жестокого. В знаковой статье 2002 года "Беспокойство об эмоциях в истории" Розенвейн, являющаяся медиевистом, подвергла этот рассказ нападкам, призвав модернистов пересмотреть свои взгляды на современность и эмоции. Хотя ее критика была направлена против Элиаса, она может быть почти буквально применена к тезисам Пинкера:
Вкратце суть повествования такова: история Запада - это история возрастающей эмоциональной сдержанности. Грецию и Рим можно быстро отбросить: разве Гомер не пел о сладостном наслаждении гневом? Средневековье имело эмоциональную жизнь ребенка: нескромную, бурную, публичную, бессовестную. Современный период (по разным определениям) принес с собой самодисциплину, контроль и подавление.
По иронии судьбы, Пинкер даже цитирует именно этот отрывок из Гомера, допуская здесь и в других местах именно ту базовую ошибку, которую Розенвейн выявил в работе Элиаса: «Я пришел к теме истории эмоций, потому что, когда я прочитал Норберта Элиаса, довольно поздно, я понял, что он был неправ. Он ошибался по самой элементарной причине: он не умел читать свои источники. Вместо того, чтобы проанализировать контекст своих текстов, он отбирал фразы, которые соответствовали его теории».
Проницательность Розенвейна помогает осветить фундаментальную проблему исторического проекта Пинкера, которая имеет последствия для научных исследований. Даже отрицая значительную роль языка в формировании человеческих эмоций, читая свои источники, не заботясь об элементарной исторической методологии источниковедения, он полностью исходит из прозрачности и универсальности слов - отбирая отрывки о насилии, часто зависящие от английских переводов, чтобы соответствовать желаемому историческому повествованию. Историк ранней Америки Николь Юстас утверждает, что выводы, сделанные на основе исторического изучения эмоций, имеют реальное значение для практики экспериментальной психологии, которая ошибочно полагает универсальные и прозрачные значения современных слов-эмоций, используемых в своих исследованиях. "Ученые должны понять, - пишет она, - что причина, по которой они не могут локализовать "гнев" в каком-либо одном нейронном месте, заключается в том, что это слово (и понятие, которое оно кодирует) бесконечно культурно податливо". Отнюдь не будучи радикальным социальным конструктивистом, Юстас признает существование "локусов для обработки стимулов и биологических общих черт, лежащих в основе аффекта". Без этого важнейшего условия историческая изменчивость эмоций становится бессмысленной, простым результатом случайной электрической активности мозга".
Хотя основной целью Розенвейна было возвращение средневекового мира от его неточного представления как детского, жестокого и неконтролируемого, критикуемый ею (эмоциональный) "большой нарратив" не ограничивается историей Европы, а имеет множество воплощений, наиболее пагубных в истории колониализма. Например, в своей работе, посвященной революционной Америке, Юстас точно так же
поразило традиционное противопоставление эмоций и разума, а также часто выдвигаемое утверждение, что цивилизованные люди лучше контролируют свои эмоции, чем дикие. Для британских империалистов XVIII века это означало, что европейцы превосходят африканцев и коренных американцев. . . . С XVIII века по XX век быть цивилизованным и современным означало быть более далеким от необузданных эмоций и необузданной природы.
Внимательный к этой бинарности, Юстас не просто раскрывает дискурсивную связь эмоциональной сдержанности с нарративами прогресса и цивилизации, но и демонстрирует их активную роль в осуществлении социальной и политической власти, включая легитимацию массового насилия над ("дикими") коренными американцами в колониальной и революционной Америке. Как историку России, мне эти категории тоже глубоко знакомы: Россия часто воспринималась - и воспринимает себя - как "отсталая" по отношению к проецируемой (мифической) "Европе", что сформировало стереотипы чрезмерного насилия, дикости и жестокости (и помогло скрыть собственное насилие Западной Европы, особенно в колониях ). В то же время Россия была колониальной державой, претендовавшей на мантию цивилизации для оправдания своего господства над Средней Азией и Кавказом. Картирование цивилизации с ее нормативными коннотациями, связанными с эмоциональным контролем, оказало огромное влияние в современную эпоху. Действуя через гендерные, расовые, социальные, этнические, национальные и другие механизмы, оно артикулирует отношения власти и регулярно служит для легитимации - и маскировки - насилия "цивилизованных" над "дикарями", "примитивными" и/или "незрелыми".
В своем описании становления современности Пинкер некритически опирается на эти же бинарные понятия, применяет их в разных временных, социальных и географических контекстах и делает на их основе "научные" выводы. Описывая людей средневековой Европы как "грубых", с повадками трехлетнего ребенка, он утверждает, что западноевропейская элита постепенно училась привычкам самоконтроля и внимания, повышая тонус этой малоиспользуемой, но врожденной человеческой способности. Однако этот цивилизационный процесс не происходил в "низших слоях социально-экономической шкалы и на недоступных или негостеприимных территориях земного шара". Его карта мировой цивилизации начинается в Европе, где наряду с неуправляемыми низшими классами отдельные регионы - Ирландия и Финляндия, а затем юг и восток - становятся все более "строптивыми" и жестокими, с "суровыми холмами и долинами", порождающими "пропитанные кровью" истории. Утверждая, что мирная сдержанность якобы распространилась за пределы северных индустриальных стран Европы, Пинкер отмечает, что "градиент беззакония, простирающийся до восточной Европы и горных Балкан, все еще виден". Это отображение, имеющее свою историю, не является ни объективным, ни ценностно нейтральным. Последняя ссылка, например, играет на пагубном стереотипе о Балканах как о родине якобы примитивных народов, склонных к насилию, стереотипе, который активно препятствует историческому пониманию войн 1990-х годов и боснийского геноцида.
Затем Пинкер проецирует аналогичное отсутствие цивилизованного самоконтроля на другие регионы мира, включая Африку и Азию, демонстрируя при этом абсолютное невежество в отношении истории и культуры незападных стран. В повествовании Пинкера колониализм становится в основном позитивной, цивилизующей силой - приносящей правительство и законность, пусть и несовершенную, - а деколонизация порождает "децивилизационную анархию". Проще говоря, его рассказ воспроизводит самооправдательную риторику колониализма как "цивилизующего проекта" и замалчивает бесчисленные насилия колониальных режимов и их долгосрочное влияние на постколониальные общества - темы, которые были подробно описаны такими историками, как Кэролайн Элкинс. Его патерналистский голос особенно ярко проявляется в одном мимолетном комментарии, в котором он обвиняет насилие и неудачи политических реформ в отсутствии необходимых (взрослых) норм самоконтроля. Его выбор слов (здесь он выделен курсивом) показателен: "Они [негласные нормы цивилизованного поведения] могут объяснить, почему сегодня так трудно навязать либеральную демократию странам развивающегося мира, которые еще не переросли свои суеверия, военачальников и феодальные племена. В условиях, когда насилию придаются вековые, местные, натурализованные и биологические корни в определенных группах населения (таким образом, оно проецируется на "них" и отстраняется от "нас"), мало кто признает другие причинно-следственные связи, которые могли бы бросить вызов этому благодушному представлению о мирном, миролюбивом и рациональном Западе: расизм, системная экономическая эксплуатация, добыча ресурсов, международный военно-промышленный комплекс, активная поддержка репрессивных правительств, широкое военное
