внешнего":
Я продолжала жить, не пытаясь... Я встречала людей, которые приглашали меня на новые вечеринки, все больше и больше - я такая забавная. И всегда меньше молодых людей в одиночестве. Зачем меня прятать? В концентрированном виде я не так уж и забавна. В толпе у каждого есть шанс, даже если там есть я. Не то чтобы я замечал отдельных людей в толпе: мне достаточно того, что есть свет, голоса, уши - непременно уши.
Затем она описывает сон, в котором она лежит на столе, предложенная как блюдо; как будто по общему согласию, пары, сидевшие вокруг нее, покидают ее. Произведение заканчивается словами: "О, что мне делать? Что мне делать?"
Всю свою жизнь Микки страдала от предположений критиков, что ее склонность к показухе и талант к саморекламе отвлекают ее от писательского потенциала. В частном порядке ее преследовала мысль о том, что ее потребность быть в центре внимания приведет к изоляции и несчастью.
Однако именно эта жилка эксгибиционизма привела Микки в жизнь, полную приключений, и к общению с такими единомышленниками, как Бернардин Шолд-Фриц, Гарольд Актон, "Двустволка" Коэн и сэр Виктор Сассун. В свои лучшие годы наблюдательный талант Микки превозмогал все, что было меркантильным в ее писаниях. Она добивалась успеха, когда с любовью описывала подлинный объект своей привязанности - будь то озорной гиббон или меркантильный китайский поэт. В случае с Зау Синмай она победила нарциссизм, создав прочный, полный жизни портрет сложного и любимого друга, который, несмотря на прошедшие десятилетия, не теряет своей силы очаровывать читателей.
За свою жизнь Микки Хан написала пятьдесят две книги и опубликовала 181 статью в New Yorker. Если бы она знала хоть одну деталь из жизни Синмая после отъезда из Китая, и если бы обстоятельства позволили ей последовать за ним, я хочу думать, что она бы вернулась в Шанхай, чтобы узнать и написать о том, что случилось с ее давним возлюбленным.
Письмо, о котором упоминала дочь Синмэя Сяохун, и которое Микки так и не получила, попало в руки коммунистических властей. Именно за отправку этого послания своей старой возлюбленной - а не за опиумную зависимость, как до конца жизни считала Микки, - Синмай был заключен в тюрьму во время Великого скачка. Он умер вскоре после освобождения, его здоровье и дух были подорваны недоеданием, которому он подвергся в тюрьме.
Брак" Зау Синмай с Микки спас жизнь ее дочери Каролы - и, вполне возможно, ее собственную и Чарльза, - избавив ее от японской тюрьмы в Гонконге. Мне хотелось узнать, не помог ли Микки невольно оборвать жизнь Синмэй. После Шанхая Микки и сэр Виктор Сассун доживали последние дни своей жизни в атмосфере открытости на Западе, а судьба Синмая - безумного, капризного Пан Хе-вэна, любимого многими читателями "Нью-Йоркера", - так и осталась неизвестной.
Я знал, что конец его истории, как и многих других легенд о затерянном мире Шанхая, еще не рассказан.
* Эдгар Сноу, биограф Мао, считал "Китай для меня" одной из лучших книг о Китае, написанных американцем. "На днях я просматривал свою небольшую библиотеку, - писал он ей в 1956 году, - и мне пришла в голову мысль, что только полдюжины книг в ней стоит прочитать с точки зрения понимания того, что происходит в Китае или Азии в целом сегодня; все или почти все эти прошлые комментарии не имеют никакого значения; они были написаны с незначительных высот, которые теперь стерты".
Эпилог
Восемь десятилетий назад первое реальное впечатление о Китае у путешественников после нескольких дней или недель, проведенных в море, было в виде отеля Cathay. Когда их багаж досматривали на таможенном причале, над ними нависала его башня - обтекаемый монолит, который можно было бы пересадить с чикагской Лупы или лос-анджелесского Банкер-Хилла.
Во время моей первой поездки в Шанхай это здание едва угадывалось. После одиннадцати часов полета я прибыл в сверкающий международный аэропорт Шанхай-Пудун, где сел на поезд на магнитной тяге, который пронес меня по надземным путям со скоростью, на треть превышающей скорость звука, в Пудун, новый коммерческий центр мегаполиса. Еще в восьмидесятых годах прошлого века Пудун был малоэтажным промышленным пригородом, теперь же он кишит "суперталлами" и даже "мегаталлами" - башнями, высота которых по определению составляет не менее 600 метров, что вдвое больше нью-йоркского Крайслер-билдинг. В Шанхае, третьем по численности населения городе планеты, сейчас больше небоскребов, чем на всем западном побережье США.
В один из первых вечеров пребывания в городе я поднялся на трех скоростных лифтах в бар Cloud 9, расположенный на восемьдесят седьмом этаже башни Jin Mao Tower, увенчанной пагодой, в отеле Park Hyatt в Пудуне. Там я потягивал изысканный коктейль, любуясь головокружительным видом. Подо мной возвышалось здание, чьи луковичные узлы, пульсирующие красными и синими огнями, напоминали космический корабль атомного века с обложки научно-фантастического журнала пятидесятых годов. В начале XXI века башня "Восточная жемчужина", возведенная на том самом месте, где когда-то компания Jardine, Matheson & Co. складировала опиум для отправки вниз по реке Янцзы, была самым высоким сооружением в Китае. С тех пор ее затмили 121-этажная Шанхайская башня и Всемирный финансовый центр - мегамолл в форме открывалки для бутылок, чья смотровая площадка считается самой высокой в мире.
С высоты 1148 футов над уровнем улицы "Пятизвездочные красные флаги" Народной Республики, которые развеваются над каждым крупным зданием, были всего лишь алыми и золотыми пятнами. Ночь освещали сияющие логотипы международных предприятий: "Nestle", "Nikon", "Wynn", а на вершине торгового центра в том месте, где когда-то было Американское поселение, - эмблема крупнейшей китайской компании по продаже недвижимости "CapitaLand".
В тот вечер из-за высоты над уровнем моря каменные фасады зданий вдоль Бунда, "горизонт за миллиард долларов" старого Договорного порта, оказались лишь небольшой полосой белого света на противоположном берегу реки, словно мазок краски на панораме от горизонта до горизонта. Я чувствовал себя игроком, смотрящим вниз на доску "Монополии". Только позже я понял, что одно из зданий, на которое я смотрел, было некогда великим отелем Cathay.
С высоты нового Китая он выглядел не более грандиозным, чем штампованный отель на Парк-Лейн.
На протяжении большей части своей современной истории Шанхай выполнял двойную функцию - символа и реального, полноценно функционирующего города. Конкурирующие идеологии, которые сформировали современную Азию - безудержный капитализм торговцев опиумом, национализм компрадорского класса, паназиатский империализм Японии, интерпретация марксизма Мао - играли на его узких
