Затем он доказывает, что центром планетарной системы должно быть Солнце, и исследует, как взаимная сила притяжения между Сатурном и Юпитером отдаляет орбиты этих планет от совершенного эллипса, какой бы мог вообразить геометр. Математика, подчеркивает здесь Ньютон, является существенной для анализа физического мира, но сама природа более сложна, чем любая его чисто математическая идеализация.
Ньютон торопится — он описывает множество явлений, уделяя каждому ровно столько времени и энергии, сколько необходимо. Возвращаясь ближе к Земле, он анализирует орбиту Луны и следствие наблюдаемого факта — что Земля не является совершенной сферой. (Он доказал, что сила притяжения на поверхности сфероида не будет повсюду одинаковой, и следовательно, вес немного изменяется в зависимости от того, где именно находится тело на поверхности Земли). И, словно бы завершая путешествие от наиболее удаленных известных планет к поверхности Земли, он исследует влияние Луны и Солнца на земные приливы и отливы. Если двадцать лет назад Ньютон рассматривал силу тяготения только как местное явление, теперь она становится двигателем всей системы мира, той силой, которая соединяет повышение и понижение уровня воды в Темзе или в Тонкинском заливе со всеми наблюдаемыми движениями солнечной системы.
Однако Ньютон не хочет заканчивать книгу третью на этом, и это говорит о том, что он стремится не просто обосновать свои выводы, но и убедить в них. Безусловно, Ньютон не романист, и "Начала" трудно назвать книгой для запойного чтения. Но книга третья — как и весь том — воспринимается как своего рода эпопея силы тяготения, и, чтобы привести рассказ к героическому финалу, Ньютон вновь уводит действие в космос, в царство комет.
Пассаж начинается неспешно — с подробного, утомительного описания ряда наблюдений за траекторией Большой кометы 1680 года, результата неустанных попыток Ньютона отличить верные данные от неверных.[67] На основе достоверных показаний Ньютон выстраивает ее орбиту. Затем он получает тот же самый путь благодаря вычислениям, выводя его из трех положений, заданных наблюдениями. Два пути, один — наблюдаемый, другой — рассчитанный, совпадают почти полностью, образуя кривую, именуемую параболой. Изменения в траектории, если комета движется по параболическому пути, а не эллиптическому, совсем невелики, но различие крайне важно. Кометы с эллиптической орбитой, такие как комета 1682 года, которую мы теперь называем кометой Галлея, возвращаются снова и снова. Комета с параболической траекторией проходит около Земли только раз. Она отклоняется Солнцем, и дальнейшее движение может унести ее к самым дальним пределам небес.[68]
В этом месте "Начала" достигают истинной кульминации, Ничто в науке, создаваемой Ньютоном, не зависит от формы повествования. Его доказательства были бы верны в любом порядке. Но захватывающая одиссея, которая начинается с орбит планет и в конце концов являет взору читателя весь космос, позволяет сделать более широкие выводы из Ньютоновой идеи. В конце рассуждения о комете 1680 года он пишет: "Теория, по которой [происходит] столь неравномерное движение, простирающееся через большую часть неба, теория, основанная на тех же законах, что и теория планет, и в точности согласная с астрономическими наблюдениями,[69] не может быть неистинной" (курсив автора книги).
Вот истина, вездесущая и всемогущая: "Начала" открывают законы движения и притяжения, которые не просто описывают, как летят пушечные ядра или падают яблоки, не просто удерживают Землю на ее орбите вокруг Солнца или управляют танцем спутников Сатурна. Вместо этого, как и было обещано, Ньютон предложил миру идею, которая охватывает всю материю и всякое движение, вплоть до самых дальних пределов представимой Вселенной, — космос, нанесенный на карту путями комет, прочерчивающих свои изящные кривые в путешествии, конец которого теряется в бесконечности.
Затем Ньютон позволил себе отдохнуть. Эдмонд Галлей получил книгу третью "Начал" 4 апреля 1687 года. Он провел следующие три месяца в издательском аду. Он распределил работу по печати между двумя мастерскими, деятельность которых нужно было координировать и контролировать. Некоторые из листов с математическими формулами и иллюстрациями, выгравированными на дереве, были невероятно сложны в исполнении. Галлей был измучен требованиями, предъявляемыми книгой, — он признавался одному другу, что издание опуса г-на Ньютона заставило его "забыть о своих обязанностях в отношении корреспондентов Общества" и что "исправление печати стоит [ему] много времени и мучений". Однако самому Ньютону он никогда открыто не жаловался, а вместо этого писал ему о его "божественном трактате" и "превосходной работе".
Галлей заказал у печатников тираж от двухсот пятидесяти до четырехсот копий. Пятого июля 1687 года прибыли готовые книги. Галлей послал двадцать копий Ньютону. Большинство остальных пошли в продажу. При стоимости в семь шиллингов за непереплетенный экземпляр и на два шиллинга больше за экземпляр в кожаном переплете тираж был распродан почти немедленно. В жизни Ньютона близились большие перемены.
Глава 4. Несравненный г-н Ньютон
Для Джона Локка 1691 год был очень напряженным. Он на неопределенное время уехал из Лондона в загородный дом своей подруги в Эссексе и закончил книгу, одну из первых после "Писем о веротерпимости", его известного рассуждения в защиту свободы совести и веры. Новая работа имела совершенно другую, однако не менее актуальную тему: что делать с растущим финансовым кризисом в Англии, порожденным напастью фальшивых монет. Разослав друзьям копии новой рукописи в начале декабря, он освободился от неотложных дел. Таким образом, имея досуг, он наконец вернулся к одному из любимых занятий своей юности.
Воскресным утром 13 декабря, незадолго до того как пробило девять, он спустился из своей комнаты с видом на сад и поспешил наружу, чтобы продолжить ежедневные наблюдения за погодой. У него был отличный термометр работы знаменитого лондонского часовщика Томаса Томпиона. Локк записал температуру воздуха: 3,4 градуса по особой шкале, используемой в его инструменте, — заметно холоднее, чем "умеренная" в 4 градуса, но не так холодно, как накануне, когда Локк отметил мороз. В этот день он записал, что атмосферное давление в течение ночи понизилось и с утра подул легкий ветер с востока. Наконец, он сделал запись о состоянии неба: густые однородные облака. Другими словами, типичный декабрьский день на востоке Англии, холодный, влажный и унылый.
В тот же день, приблизительно тридцатью милями севернее, Исаак Ньютон, крайне раздраженный, начал письмо. Он взял листок бумаги, погрузил перо в чернила и начал писать. Он заполнил страницу, перечитал ее и остановился. Ньютон был скор на обиды, и, как уже узнал, на свою беду, Роберт Гук, врагов Ньютона ожидало суровое возмездие за любое проявление неуважения, реального или воображаемого. Но сегодняшнее послание было направлено против этого метеоролога-любителя, Джона Локка, человека, которым Ньютон восхищался[70] и который в свою очередь восхищался им. Ньютон никак не мог найти правильный тон, чтобы выразить свой упрек.
В чем же заключалось преступление? Локк предложил своему другу Ньютону помощь в получении должности мастера Чартерхауза, мужской школы в Лондоне. Ньютон испытывал отвращение при этой мысли. "Вы, кажется, все еще думаете о Чартерхаузе, — писал он, — но я полагаю, что Ваши и мои представления по этому поводу совершенно различны". Что плохого было в этом предложении? Все. "Соревнование опасно, — жаловался он, — и я не желаю петь новую песню" в надежде получить подачку от влиятельных господ. Еще обиднее была плата — скудная, недостойная его. "Двести фунтов в год помимо кареты (которую я не использую) и квартиры" — недостаточно, чтобы вести жизнь, к какой стремился Ньютон; к тому же такое вознаграждение не приличествовало человеку с его репутацией.
Ну и конечно, существовала проблема Лондона.
Ньютон прожил в Кембридже тридцать лет. Десятилетия, наполненные мыслями и трудами, превратившие неуклюжего сельского мальчика в ведущего мыслителя Европы, проходили тут, в комнатах рядом с Большим двором и часовней Тринити-колледжа, откуда он теперь и писал сердитое письмо другу. И теперь Локк посмел предложить ему оставить Кембридж ради Лондона со всей его грязью и притворством! Как выразить совершенную неуместность этого предложения? Может быть, так: "Уясните себе: лондонский воздух[71] и церемонный образ жизни — это то, чего я не любитель".
