и предпринимая попытку актуализировать их в свете последующих четырех десятилетий капитализма, я рассматриваю нынешний кризис демократического капитализма в динамической перспективе, свойственной последовательному развитию [Streeck, 2010]. В том, что это правильный способ заниматься макросоциологией или политической экономией, я имел возможность убедиться за годы изучения целого ряда социальных областей в качестве социолога и политолога [6]. Социальные науки более всего сильны в анализе процессов, а не фиксированных состояний, или, точнее, фиксированные состояния связаны между собой и с процессами. Теории, в которых структуры или события рассматриваются как уникальные явления, оторванные от предшествующих структур и событий, могут приводить к глубочайшим заблуждениям. Все социальное разворачивается во времени, выявляется со временем и обнаруживает свою схожесть с ним и в нем. То, что мы видим сегодня, мы можем понять только тогда, когда знаем, как это выглядело вчера и в каком направлении движется. Все наблюдаемое всегда следует некоему руслу развития. Именно поэтому в трех ключевых главах этой книги так много диаграмм и стилизованных нарративов, показывающих динамику исторических процессов.
Важно не только то, что все требует времени, но и то, когда и где это происходит. Пространство – социальный контекст от расположенного по соседству – не менее важно для общества, чем время, и речь идет не только о хронологическом времени, но и об историческом [7]. Социальное знание становится подлинно научным только тогда, когда оно выстроено относительно временной и пространственной шкалы. Кризис, о котором пойдет здесь речь, – кризис капитализма богатых демократий западного мира, и этот контекст сформировался после того, как мир пережил Великую депрессию, восстановление капитализма и либеральных демократий после Второй мировой войны, крушение послевоенного уклада в 1970-е годах, резкие колебания цен на нефть («нефтяные кризисы»), инфляцию и т. д. Этот кризис имеет последствия и для других обществ – нынешних и будущих, однако, какими именно они окажутся, будет обусловлено конкретными действиями, характерными для соответствующего исторического периода, и объяснено с помощью эмпирических исследований. Конечно, наши обобщенные знания о политических и экономических кризисах будут полезны; но не менее важно выделить специфические особенности данного кризиса, неизвестные нам прежде, и предложить их объяснение, исходя из временного и пространственного контекста.
Использование фактора времени в наших размышлениях о нынешнем финансовом и фискальном кризисе оказалось полезным во многих отношениях. Прежде всего, исторический контекст позволяет в перспективе оценить национальные различия между обществами демократического капитализма, зафиксированные в социальных исследованиях, и выделить основные модели, т. е. «разновидности капитализма» [Hall, Soskice, 2001] [8]. Если рассматривать кризис как промежуточный этап в протяженной последовательности развития, то оказывается, что параллели и взаимодействия между капиталистическими странами существенно перевешивают институциональные и экономические различия. В основе этого, с поправкой на местные модификации, лежит общая динамика, даже для столь разных стран, как, например, Швеция и США. Рас смотрение во временной перспективе делает особенно очевидной ведущую роль крупнейшей и самой капиталистической из всех капиталистических стран – Соединенных Штатов Америки. Все решения, задававшие направление движения капиталистических демократий, исходили отсюда: отказ от Бреттон-Вудской системы и инфляции, возникновение бюджетного дефицита в результате налогового сопротивления и снижения налогов, увеличение долгового финансирования деятельности государственных органов, волна налоговой консолидации 1990-х годов, дерегулирование частных финансовых рынков в рамках политики приватизации государственных функций и, разумеется, финансовый и фискальный кризис 2008 г.
Причинно-следственные связи и механизмы, интересующие социологов, также реализуются только во времени, причем если речь идет об адаптации и изменении институтов или общества в целом, то это могут быть только длительные периоды. Мы склонны недооценивать то, сколько времени требуется социальным факторам, чтобы произвести какой-то эффект. Если, поторопившись, начать допытываться, подтвердилась ли теория об изменении или завершении какой-либо общественной формации, велик риск, что она будет отвергнута еще до того, как ей представится шанс что-либо доказать. Хороший пример – работы по глобализации в русле сравнительной политологии 1980–1990-х годов: основываясь на тогдашних эмпирических наблюдениях, их авторы пришли к выводу, что открытие границ национальных экономик вряд ли негативно отразится на государстве всеобщего благосостояния. Сегодня мы знаем: это был всего лишь вопрос времени, и изначально было неверным предполагать, что такие прочные и неповоротливые институты, как европейские социальные государства, всего через несколько лет экономической интернационализации исчезнут вовсе или же примут фундаментально иной облик. Институциональные изменения часто – вероятно, в большинстве случаев – происходят очень постепенно [Streeck, Thelen, 2005], и мы можем еще долго отмахиваться от них как от маргинальных даже тогда, когда это маргинальное уже давно превратилось в самую суть, определяющую всю динамику развития [9].
Социальные и институциональные изменения происходят не только поэтапно и долго – к тому же что считать долгим? – но и постоянно наталкиваются на противодействующие факторы, которые могут замедлить их или изменить траекторию, преобразовать или вовсе остановить [10]. Общества наблюдают за своими тенденциями и реагируют на них. При этом они демонстрируют такую изобретательность, что фантазиям обществоведов – даже тех из них, кто сумел верно распознать фундаментальные (и социально спорные) тенденции, – за ними не угнаться. Кризис позднего капитализма 1970-х годов не могли не заметить даже те, кого не интересовало его крушение или саморазрушительные процессы. Они, безусловно, чувствовали напряжение, в целом верно диагностированное теорией кризиса, и пытались на него реагировать. Оглядываясь назад сегодня, мы понимаем, что подобные реакции по сути являются успешными попытками – растянувшимися на добрых четыре десятилетия – купить время за деньги. «Купить время» – дословный перевод английского выражения buying time, что означает выиграть время, оттянуть предстоящее событие, чтобы попытаться его предотвратить. Для этого необязательно требуются деньги в буквальном смысле. Правда, в нашем случае это были именно деньги – огромные. Деньги – самый загадочный институт капиталистической современности – были нужны для того, чтобы снять напряжение от потенциально дестабилизирующих социальных конфликтов: сначала с помощью инфляции, потом – растущих государственных долгов, далее – путем расширения рынков частного кредитования и, наконец, сегодня – через покупку центральным банком государственных долгов и банковских обязательств. Как я покажу, «покупка времени», отсрочившая и растянувшая кризис демократического капитализма в послевоенные годы, тесно связана с эпохальным процессом капиталистического развития, который мы называем «финансиализацией» [Krippner, 2011].
Если взять достаточно широкие временные рамки, то развитие нынешнего кризиса можно рассматривать как эволюционный и даже диалектический процесс [11]. Иными словами, то, что в краткосрочной перспективе несколько раз подряд воспринималось как окончание кризиса (и в этом смысле, по сути, опровергало актуальную теорию кризиса), при оценке более длительной траектории оказывается лишь изменением формы проявления фундаментальных конфликтов и недостаточной внутренней интегрированности системы. Поверхностным, «косметическим» решениям требуется не больше десятилетия, чтобы превратиться в проблему – точнее, в старую проблему в новом обличье. Каждая победа над
