редкие приезды домой, которые Оля организовывала два раза в год она как могла пыталась помочь маме по дому, по хозяйству. Сделать максимум всей возможной работы. Да и отпуск брала обычно в начале осени – время посадки и заготовок. Мама очень любила возиться на грядках, даже когда было совсем невмоготу, она что-то копала, сеяла, пропалывала в огороде, ухаживала за ягодой и яблонями в саду. А лето на севере суровое и короткое, но яркое и запоминающееся от буйства красок после долгой зимы. Вот Оля и помогала маме. Сначала было трудно. Но столичная жизнь довольно быстро приводит к выводу, что истинная живительная сила в семье, земле и родине. Когда они не рядом, можно носить их в сердце, и это светлое тепло поможет сохранить душевную радость, оградит от невзгод и напастей, придаст сил.
Оля давно не видела родителей, ей хотелось обнять их и сказать, что у нее все в порядке. Всем сердцем просила она их мысленно забыть о тревогах и волнениях, не переживать о том что случилось, и особенно о том, что не случилось. Она всегда чувствовала, как волнуется мама, особенно тогда, когда мама старалась в телефонном разговоре рассказать ей обо всем важном и иногда теряла нить. Оле не всегда хватало сил поддерживать полноценный разговор с мамой. На работе увеличилась нагрузка, попытки понять Сергея, часто успешные, все же отнимали время и силы. Оля много читала и осознавать – православные сайты, статьи хороших психологов, истории жизни обычных людей – она все впитывала и находила в этом себя. Познание себя вместе с познанием мира и мужчины оказалось полным открытий путешествием. А для того чтобы наполняться впечатлениями, осмысливать происходящее, принимать, понимать и действовать, нужны были силы, и Оля только-только начинала учиться их накапливать.
Было стыдно, когда не получалось дослушать маму или задать вовремя вопрос, а мама спрашивала, не положила ли Оля трубку. Конечно, нет, мама, я слушаю тебя. Не всегда задаю вопрос, потому что знаю, что иногда нет сил слушать многие печали, которые совсем не твои и не мои, а тебе нужно их передать. С этих пор Оля научилась внимательно слушать – так, чтобы беречь силы и чтобы мама чувствовала внимание. Потихонечку стало получаться.
С папой было проще. С папой они сильно сблизились, это каждый день укрепляло Олино чувство безопасности и спокойствия, прежде всего, за папу. Она училась у него самообладанию, стойкости и бодрости духа. Папа всегда желал ей главного. А этой зимой пожелал встретить доброго друга. Пожелание сбылось. Оля на расстоянии чувствовала, что родители после стольких лет отчуждения, когда она была чуть ли не единственным связующим звеном, начали сближаться. Она словно слышала их неторопливые разговоры на кухне, видела их вдвоем прогуливающихся по саду. А сейчас ей хотелось обнять их.
Сергей воспринял слова Оли о том, что отпуск она проведет у родителей не так, как она ожидала. Вернее, она никак не ожидала, просто сообщила, что хочет увидеться с родителями. Он стал холодным, отдалился, дежурно пожелав хорошего отдыха.
Оля понимала, что он был растерян – вероятно, он хотел, чтобы она согласовала с ним свои планы. Оля бы сделала именно так, если бы ощущала себя полностью с ним. А пока это ощущение было гостем, который приходил, задерживалась, иногда надолго, с каждым разом все дольше, но все же незаметно уходил.
Оправдываться было ни к чему, и Оля, понимая, что нужно побыть в том месте, которое дарит ей безусловное тепло и слышит ее мысли и чувства, решила съездить в Петербург.
Утренний город встретил ее ласково – неяркое солнце старалось, как могло, согревая сквозь тучи – самая лучшая петербургская погода, чтобы гуляя, дышать водой. И Оля, оставив вещи на Московском вокзале, отправилась в путь по знакомым улицам, вдоль каналов сквозь парки.
«А мне баночку монпансье, пожалуйста», – попросил дедушка в опрятном, но очень старом пальто, о котором кто-то заботился, что было видно по отутюженному воротнику, потрепанным, но чистым полам. Оля пила коктейль. Она очень любила его, а в этой кондитерской особенно. Сладкое холодное молоко помогало ей расслабиться и сосредоточиться, успокоиться и наполниться мыслями. Пила медленно. Не потому что ей было некуда идти до отхода поезда. Хотя, конечно, и это тоже. Она ждала человека, который обещал передать важную вещь для ее бывшей коллеги. Да и торчать на вокзале не хотелось. Времени было достаточно. Достаточно для того, чтобы понаблюдать за входящими и выходящими. Их становилось все больше – казалось, людской поток бесконечен. Она ощущала себя конфетным эльфом, незаметным, но все-все знающим о мире сладостей. И людей. Остро-пряные, горькие, терпкие, приторные, сахарные, хрустящие, тающие, с послевкусием и незапоминающиеся – люди-конфеты. Интересно, что можно сказать о человеке, зная о его «сладких» вкусах?
Взгляд вернулся к дедушке. Наверное, он покупал конфеты для своей бабушки. Оля вдруг ясно увидела ее рядом с ним на кухне, за маленьким столом под не слишком ярко светящей лампочкой. Они сидели рядышком, как давным-давно в студенчестве, и делили первую для них послевоенную булку на двоих. А сейчас делили коробочку лакомства. Она представила, как он, уже дрожащей рукой, разливает светлый, не впервые заваренный чай, а она, осторожно двигая уже непослушными пальцами, выкладывает на блюдечко желтые кругляшки непреходящей радости. Им давно плохо. Дети редко навещают их, а болезни – каждый день. Но они не жалуются. Они дети блокадного Ленинграда и знают то, что современным юношам и девушкам не увидеть ни в одном самом страшном фильме.
Болела голова. На таблетки переходить он не хотел, но боялся от напряжения уснуть прямо за рулем, поэтому часто ездил в метро. С недавних пор это состояние стало обычным. Он вставал утром на работу, ехал куда-то в течение дня, договаривался, улаживал сложные вопросы, готовил презентации и отчеты, отправлял десятки писем, пил кофе, однажды в обед купил пачку сигарет, думал, что закурит прямо в кабинете, открыв окно. Окно действительно открыл, долго вглядывался в закат, пытаясь разглядеть цвета уже морозного осеннего вечера. Надышавшись холодным, полным кислорода воздухом, почти пьянея от него с непривычки и воспоминаний, он видел только ее грустную и теплую улыбку. Ее губы, которые о чем-то просили его. Нежные и слегка мерцающие в свете уличных фонарей. Он вспомнил, как она стирала цветной блеск, когда они вместе ужинали, потому что была уверена, что глубокий розовый цвет, цвет ее губ, который он ни с чем бы не спутал ни в каком состоянии, может случайно испачкать его рубашку.
Он вспомнил ее руки, мягкие и тонкие, длинные
