шокирован. Этот взгляд был полон не гнева и даже не ярости, а чистейшей ненависти. Если бы взгляд мог убивать, этот вполне мог бы привести к подобному исходу – настолько он был разрушительным, деструктивным. Но ведь эта мамаша только что провозглашала любовь к своему ребенку, хотя на самом деле это было полной противоположностью ее истинным чувствам. Никакой ребенок не в силах совладать с двумя столь противоречащими посланиями, исходящими от родителя, и сохранить при этом душевное здоровье. В личности этой матери имелась весомая часть, состоящая из стопроцентного зла, которое она маскировала словами о любви и заботе. Истоки зла в ее натуре состояли в отрицании той ненависти, которую она питала.
Ненависть не является злом точно в такой же мере, как любовь не есть добро. И то, и другое представляет собой естественную эмоцию, которая в определенных ситуациях вполне адекватна. Мы любим правду и ненавидим лицемерие. Мы любим то, что доставляет нам удовольствие, мы ненавидим то, что заставляет нас испытывать боль. Между двумя указанными эмоциями существует такое же полярное взаимоотношение, как между гневом и страхом. Мы не можем быть в одно и то же время и разгневаны, и испуганы, хотя, если ситуация требует этого, мы можем быстро чередовать эти чувства. Так, в какой-то момент мы испытываем гнев и готовность напасть на противника, но затем этот импульс улетучивается, и мы чувствуем в себе страх и желание отступить. Точно так же мы можем любить и ненавидеть, но не одновременно. Предвкушение удовольствия возбуждает нас и словно делает выше ростом. Мы как бы расширяемся и удлиняемся под воздействием нарождающегося внутреннего тепла. Если возбуждение нарастает, мы ощущаем себя любящими и восприимчивыми к любви. Но если в этом состоянии что-то ранит нас, то все тело сразу сожмется и как бы укоротится. Если рана серьезна, то указанное сжатие породит в теле ощущение холода и стылости. Чтобы возбудить подобные сильные последствия, рану должен нанести тот, кого мы любим. Таким образом, ненависть можно понимать как застывшую от холода, закоченевшую любовь. Помнится, в одном из совместных сеансов с участием и родителей, и ребенка я слышал, как ребенок несколько раз истошно визжал на кого-то из родителей: «Я ненавижу тебя, ненавижу!» Выразив таким образом свою ненависть, ребенок тут же разражался исступленными рыданиями и бросался в родительские объятия. Если ненависть представляет собой заледеневшую любовь, то это объясняет присущую каждому из этих чувств способность обратиться в другое – достаточно вспомнить известную пословицу: «От любви до ненависти – один шаг».
Когда тот, кого мы любим, причиняет нам боль, то первой реакцией становится плач. Как мы успели ранее убедиться, это сугубо инфантильный отклик на боль или дистресс. Для ребенка постарше более естественной реакцией явился бы гнев, устремленный на ликвидацию причины возникшего дистресса или дискомфорта и на восстановление в теле позитивных ощущений. Цель обеих этих детских реакций состоит в том, чтобы возродить основанную на любви связь с теми, кто играет в жизни ребенка важную роль, – с родителями, с другими людьми, проявляющими о нем заботу, с товарищами по играм. Если такая связь не может быть воссоздана, то ребенок застывает в состоянии зажатости, будучи неспособным раскрыться и проявить себя во всей полноте. Его любовь оказывается замороженной; она превращается в ненависть. Как только такую ненависть удается выразить, как это было с упоминавшейся ранее маленькой девочкой по отношению к ее матери, лед немедля тает, и снова в теле начинают течь теплые, положительные чувства. Однако точно так же, как лишь немногие родители терпимо воспринимают проявления гнева со стороны ребенка, еще меньшее их число снесло бы от него выражение ненависти. Оказавшись не в состоянии выразить нахлынувшую ненависть, ребенок начинает чувствовать себя плохо и, хуже того, воспринимает себя самого как плохого – не как гадкого и злого, а просто как нехорошего. Родитель, ставший причиной всех этих трудностей ребенка, видится ему, напротив, хорошим и вполне правым человеком, которого он должен слушаться и которому он обязан подчиняться. Такое подчинение становится заменителем любви. Ребенок будет вслух заявлять «я люблю свою маму», но на телесном уровне будет наблюдаться полное отсутствие каких-либо проявлений этого горячего чувства – никакой теплоты, никакого радостного возбуждения, никакой открытости поведения. Подобная любовь берет свое начало в чувстве вины, а вовсе не в радости. А виновным такой ребенок чувствует себя в том, что на самом деле он ненавидит свою мать.
В последующих терапевтических сеансах Рейчел выразила нежелание видеться с матерью, с которой ей по-прежнему приходилось иметь дело. Она чувствовала, что мать все еще располагает над ней какой-то властью и что сама она в отношениях с ней продолжает оставаться несвободной, больше напоминая марионетку, чем независимую личность. Однако, невзирая на все это, Рейчел была не в состоянии мобилизовать в себе хоть какой-то гнев против матери – она была слишком переполнена чувством вины и слишком заледенела, чтобы противостоять матери. На определенном уровне она воспринимала свою мать как ведьму и мегеру. Несомненно, что поведение той по отношению к Рейчел было бесчеловечным. По моему убеждению, в этой женщине имелась какая-то доза любви к собственной дочери, но при нападках на девочку в нее, казалось, вселялся какой-то злой дух. В эти моменты она страстно ненавидела свою дочь и была в состоянии причинить ей даже физический урон. Нет сомнений, что давным-давно к ней самой относились сходным образом, и ненависть, которую она питала к своей дочери, являлась проекцией скопившейся в ней ненависти против тех, кто когда-то унижал и оскорблял ее саму. Ее ненависть против собственных родителей, не найдя выхода, стала чем-то автономным и превратилась в дурную, зловредную силу, которая внутри нее и превратилась в злой дух.
Ненавидела ли Рейчел свою мать? Мой ответ – недвусмысленное «да». Однако и она тоже как бы отделилась от ненависти к матери, которая впоследствии, как и ненависть Рейчел к самой себе, оказалась загнанной внутрь. Если помните, она ведь говорила: «Я ненавижу себя за это» (за неумение стоять на собственных ногах). Но как бы она смогла стоять на ногах, если они были в самом буквальном смысле отрезаны от нее? А как индивид может выразить сколько-нибудь сильный гнев против матери при отсутствии ног, на которые можно было бы опереться? Рейчел оказалась обездвиженной и замороженной своим страхом, а также чувствами вины и ненависти, которые безраздельно владели ею.
Я попросту не верю, что человек может полностью капитулировать перед любовью, если он не умеет признать и выразить свою ненависть.
