Голос был тонким, дрожащим и чуточку хныкающим. Поначалу я решил, что это Пино.
– Алло! Я бы хотел поговорить с комиссаром Сан-Антонио.
– Я слушаю.
– Скажите, господин комиссар, вы ведь учились в лицее Сен-Жермен-ан-Ле, не так ли?
Этот намек на мое блестящее школьное прошлое заставил меня навострить уши.
– Да, а что?
– Это Мопюи, вы меня помните? Я замер. От ностальгической волны из классной комнаты у меня дрогнули ноздри. Морпьон! Добряга Морпьон!
– Не может быть! Как вы, господин учитель?
– Уже лучше, – ответил он, из чего я без особого труда сделал вывод, что он только что болел.
– Чем обязан радости слышать вас? Он прочистил горло. Это у него как тик. Через каждые пять-шесть слов он издавал горлом смешное кваканье.
– Скажите, мой юный друг...
Мой юный друг! Как когда-то в школе. От этого я ощутил прилив сладковатой грусти.
– Скажите, мой юный друг, может ли такой знаменитый и занятой полицейский, каковым являетесь вы, уделить несколько минут полуразвалившемуся старику?
Я рассмеялся.
– Что за вопрос! Встретимся когда захочете!
– Когда захотите, – поправил он. – У вас всегда был хороший стиль, Антуан, но выражались вы безграмотно! – Потом, вернувшись к моему предложению, добавил: – Чем раньше, тем лучше.
– Хотите, чтобы я приехал к вам?
– Я не решался вас об этом попросить. Я только что вышел из больницы, и у меня совершенно ватные ноги.
– О'кей, я выезжаю. Дайте мне ваш адрес.
Морпьон жил на улице Помп.
– Седьмой слева! – сообщает мне консьержка – импозантная свежевыбритая дама.
Я вхожу в кабину лифта и по дороге наверх собираю свои воспоминания на пресс-конференцию.
Морпьон был моим учителем французского в старших классах.
Не знаю, почему родилось это непочтительное прозвище1, но пошло оно от старших, и готов поспорить, что, если он до сих пор преподает, его продолжают звать Морпьоном. История хранит не только письменные источники!
Когда я выхожу из лифта, открывается дверь квартиры и в образовавшейся щели я вижу моего старого Морпьона. Пятнадцать лет, прошедшие с окончания мною лицея, были для него не подарком. Увидев его, я понимаю, как ошибочны представления детей о возрасте взрослых. В те времена я считал Морпьона глубоким стариком. Но стариком он стал только теперь.
Его маленькая голова сильно облысела, венчик светлых волос поседел, веки стали тяжелыми. Очки в золотой оправе он сменил на более мощные, в черепаховой. Его лицо сжалось с кулачок, и сам он меньше письма, уведомляющего о бракосочетании.
Единственное, что не изменилось, его одежда. Такое впечатление, что носит он все тот же костюм со слишком широкими лацканами, тот же целлулоидный воротничок на поношенной голубой рубашке, тот же черный галстук веревкой и те же чрезмерно длинные манжеты, доходящие ему до ногтей.
– Да, мой юный друг, – говорит он своим тоненьким блеющим голоском, – вы изменились после лицея.
Я пожимаю его горячую руку, и он приглашает меня в свое жилище.
Квартира не поддается описанию. Надо быть старым учителем, чтобы жить в ней. Книги заполонили всю мебель, лежат на полу, высятся стопками в коридоре. Это что-то вроде чудовищной всепожирающей проказы. Старые наволочки, грязное белье и немытая посуда громоздятся в самых неожиданных местах.
Но хуже беспорядка запах. Увидев полдюжины кошек, я понимаю его природу...
– У меня неприбрано, – предупреждает Морпьон, – извините. Но я только сегодня утром выписался из больницы.
– А что у вас было?
– Растянутый гломурит наклоненной мембраны, – объясняет он.
– Было больно?
– Сначала этого даже на замечаешь, но постепенно симптомы проявляются. Болезнь быстро прогрессирует. Если бы профессор Бандему не прооперировал меня, было бы уже поздно.
Рассказывая мне о своей болезни, он сбрасывает с кресла книги, кошек и их экскременты.
– Садитесь, мой юный друг! Хотите чего-нибудь выпить?
– С удовольствием, – отвечаю я. Мне становится смешно.
– Кто бы мог подумать, что однажды вы будете угощать меня выпивкой, – говорю.
– А я, – отвечает Морпьон, улыбаясь, – не мог себе представить, что самый рассеянный мой ученик станет асом полиции. Как вы открыли в себе это призвание?
– На переменах мы играли в сыщика и вора. Я всегда был вором, поэтому мне захотелось сменить амплуа. Он улыбается.
– И это работа? – удивляется он.
– Не совсем, скорее веселое времяпрепровождение, в котором рискуешь своей шкурой...
Морпьон вынимает два стакана с грязными краями.
– Жизнь, мой юный друг, – говорит он, – это такая мелочь. Она возможна только на этой планете, между минус двадцатью и плюс сорока градусами. Солнце, дающее ее нам, выделяет температуру более чем пять миллионов градусов. Вы представляете себе нашу беззащитность? Достаточно светилу немного сдвинуться в ту или другую сторону, и наша планета превратится в лед или пепел.
Он берет бутылку из корзинки, в которой лежит масса странных вещей, и наполняет два стакана.
Я хочу вытереть край моего, прежде чем-выпить, но Морпьон не дает мне времени.
– За ваше здоровье, мой юный друг.
Мы чокаемся. Я делаю глоток и едва одерживаю гримасу.
– Неплохо, правда? – спрашивает Морпьон.
– Великолепно, – соглашаюсь я. – Что это такое? Он поворачивает флакон этикеткой ко мне, и тогда я вижу, что это кровоочищающее лекарство. Я любезно обращаю на это внимание моего старого учителя, но тот только пожимает плечами.
– Ничего, – говорит он, – это нам не повредит. И осушает свой стакан. Я начинаю себя спрашивать, зачем Морпьон позвонил мне. Пока что он не торопится просветить меня. Поскольку он не решается, я задаю ему вопрос. Он скромно улыбается.
– Хоть я и «литератор», но тайны не люблю, – говорит он.
Он подбирает с полу пуговицу от рубашки, только что добившуюся независимости.
– Когда я решил лечь в больницу, – тихо говорит анализатор Паскаля, – то отвез моих кошек к старой знакомой, квартиру запер, а ключ положил в карман...
Он смотрит на меня, будто сомневаясь, продолжать или нет.
– И что же? – подбадриваю его я, чувствуя, что во мне растет интерес.
Его грустные близорукие глаза наполняются безграничным простодушием.
– А то, мой юный друг, что я провел в больнице два месяца и вернулся домой сегодня утром. По дороге сюда я заехал взять моих друзей, – добавляет он, показывая на кошек. – Мы радостные приезжаем домой, я вхожу, и тут же меня кое-что удивляет...
– Что? – каркаю я.
Он поднимает руку, как когда-то в классе, когда хотел добиться тишины.
– Меня смутило нечто неуловимое.
– Что? – квакаю я, надеясь, что лягушачий язык будет доходчивее вороньего.
– Тик-так, – отвечает он.
– Бомба? – с надеждой спрашиваю я. Кончики его пальцев, высовывающиеся из манжет, нервно стучат по столу.
– Нет. Часы!
Он мне показывает на маленькие нефшательские часы, стоящие на камине.
– Ну и что? – блею я.
В его взгляде появляется сочувствие.
– Вы служите в полиции, и такой необычный факт не вызывает у вас удивления? – смеется Морпьон.
– А что в нем необычного?
– Эти часы надо заводить раз в неделю. Моя квартира оставалась запертой два месяца Когда я вернулся, часы шли...
– Вы полагаете, что кто-то проник в квартиру в ваше отсутствие?
– Все говорит об этом. У вас есть другое объяснение?
– Может быть, – отвечаю я. – Предположите, что ваши часы стали после вашего отъезда, а при вашем возвращении снова пошли.
Он пожимает хилыми плечами.
– Мой юный друг, вы усомнились в надежности швейцарских часов, а я начинаю сомневаться в проницательности нашей полиции. Значит, вы воображаете, что мои часики перестают ходить, едва я повернусь к ним спиной, чтобы снова затикать, как только я вхожу в дверь? Очень смешно!
Морпьон начинает мне действовать на нервы своей иронией.
– Послушайте, дорогой учитель, – говорю я, – ведь бывает же, что часы останавливаются, верно? Предположим, что в ваших произошла небольшая поломка. Они останавливаются. Потом вы возвращаетесь, ваши кошки, которые, как я вижу, очень непоседливы, толкают часы, и этого легкого толчка достаточно, чтобы они снова пошли. Это вполне возможно.
– Нет!
– Нет?
– Нет!
– Почему?
Маленькие глазки Морпьона начинают искриться.
– Потому что часы показывали точное время, мой юный друг. Согласитесь, вероятность, что часы пошли в тот самый момент, когда остановились, слишком неправдоподобна.
Это заставляет меня заткнуться.
– Конечно, господин учитель. Подойдем к проблеме с другой стороны. Кто-то приходил к вам в ваше отсутствие. Может быть, консьержка?
– У нее нет ключей. Однако я спросил ее, что очень рассердило эту достойную женщину. Нет, мой юный друг, моя церберша сюда не входила.
