Ознакомительная версия.
Фридрих Евсеевич Незнанский
Бубновый валет
Марш Турецкого
Часть первая
Вещие сны и тревожные пробуждения
1
«Ты попался, Турецкий!»
На этот раз он окончательно попался. Нет выхода. Над головой нависают своды пещеры. Все происходит глубоко под землей, он это знает. Какой черт его сюда занес? Должно быть, преступники напоили помощника генпрокурора каким-то наркотиком и бросили сюда, но как — он не помнит. Никакой двери, никакой дороги назад. Впереди узкая кишка каменистого ущелья, откуда вытекает ручей огненной лавы. Спотыкаясь, перескакивая с камня на камень, морщась от попадающих на голую кожу жгучих брызг (враги, которые бросили его в это подземелье, оказывается, отобрали всю одежду), Турецкий пробирается туда, откуда доносится гул голосов, стоны, рыдания. Он надеется выбраться. Но когда он добирается туда, куда стремился, то убеждается, что лучше бы оставался на месте. Вместо поверхности земли, где растет трава и веет ветерок, ход привел его в новую пещеру, больше предыдущей. Гигантскую! В вышине клубятся багровые пузатые облака. Посреди пещеры возвышается голая, без растительности, гора. По ее склонам, раня нежные ноги об острые камни, спускаются печальные девушки с распущенными волосами. Внизу они выстраиваются вереницей и уходят в жерло раскрытой пасти новой пещеры, откуда вырываются языки огня, где движутся неясные, но жуткие тени…
«Этого не может быть! Это… это же… ад!»
— Я не умер! Выпустите меня! Это ошибка! Помогите! Я живой! Живой!
— Турецкий, прекрати лягаться!
Турецкий вскочил с постели, волоча за собой сбитые в ком простыни. Ощупал свое тело, схватился за покрытый холодным потом лоб. Он был у себя в спальне, сквозь шторы которой просачивался серый рассвет, и слышно было через открытое окно, как дворник лениво скребет метлой по летнему чистому асфальту. Фу-у! Приснится же такое! Вдобавок к отвратительному кошмару сейчас еще Ирка будет ругать за то, что лягался во сне.
Но Ирина Генриховна не была настроена ругаться. Она испугалась. Между безупречно тонкими бровями подрагивала вертикальная морщинка.
— Саша, у тебя снова случился кошмар?
— Ага. На улице тридцать градусов жары, неудивительно, что ад приснился.
Турецкий изобразил смешок.
— Саша, это не смешно. Каждую ночь бормочешь, кричишь, вертишься… На работе ты такой же нервный?
На работе? На работе, в Генеральной прокуратуре, Александр Борисович Турецкий как-то раз поставил на уши всех своих подчиненных и учинил им разнос за то, что потерян важный документ; а через час, остывая и стыдясь своей вспышки, поднял кофейную чашку и обнаружил, что она преспокойно стояла на секретном материале и даже оставила на нем расплывчатый коричневый след. Никогда не любил кофе; другое дело — рюмочка коньяку или чашка чаю — крепкого, ароматного, черного! Но в последнее время кофе вошел в распорядок дня. Без кофе на Турецкого нападала апатии, и тогда он сидел, усталым взглядом вперившись в пространство, и думал: «Вот еще минутку посижу и встану. Непременно встану. Но вначале посижу…»
Началось это в марте, и поначалу он списывал слабость на весенний авитаминоз. Но на дворе — середина июля, съедено энное количество фруктов, авитаминоз давным-давно прошел. Значит, не то. Значит, что-то другое. Хуже. Все хуже и хуже. Вначале раздражительность, которую отметили сотрудники; затем забывчивость; потом постоянная усталость; а теперь вот уже и до кошмаров дошел. С чем вас и поздравляем, Сан Борисыч.
Неужели старость подступает? Объявившийся на днях выходец из прошлого судмедэксперт Живодеров, давний приятель тех лет, когда перспективный юрист Саша рысил по всей Москве в составе следственной бригады, просветил его насчет современной классификации возрастов. «По воззрениям медицины, — непререкаемо изрек дряхловатый эксперт, вертя сигарету в желтых пальцах (Турецкому всегда мерещилось, что от них пахнет формалином, а не табаком), — человек считается молодым до сорока пяти лет». Сорокапятилетний юбилей важняк Турецкий справил два года назад, значит… Значит, теперь он человек немолодой. Классификация против него, ничего не попишешь.
Словами Живодерова с Ириной, которой до конца молодости предстояло пройти некоторую дистанцию, Турецкий делиться не захотел. Зато исправно доложил обо всем остальном — и о раздражительности, и о пропавшем документе, и о том, что как-то его в последние четыре месяца ничто не радует…
— Саша, — Ирина взяла его за руку. Они сидели, обнявшись, на кровати, посреди сбитого в кучу оранжевого постельного белья с черными тигровыми полосами, будто позади у них была бурная ночь. — Саша, очень тебя прошу, пообещай мне одну вещь.
Турецкий терпеть не мог обещать неизвестное. Тем более жене.
— Что обещать?
— Это для твоей же пользы.
Тем более опасно давать обещание. Понятия о том, что пойдет на пользу мужу, у Ирины бывали своеобразные, иногда диаметрально противоположные его собственному мнению.
— Нет, ты сначала скажи, а потом я пообещаю. Как я могу сказать, если не знаю, о чем ты попросишь?
— Я очень прошу тебя, Саша, обратись к врачу.
Турецкий походов к врачам терпеть не мог, особенно ненавидел стоматологов, и обращался к людям в белых халатах, когда совсем некуда было деваться. Но сейчас, похоже, именно тот случай.
— К какому врачу? — все-таки поинтересовался он. — Договаривай. К психиатру?
— Почему обязательно к психиатру? Мало ли специалистов в вашей спецполиклинике? Невропатолог… терапевт…
Ирина внимательно следила за его реакцией. Вот чем, подумал Турецкий, вот чем отличается жена от любовницы. Разве кто-нибудь из его любовниц беспокоился о его здоровье, просил обратиться к врачу?
— Ладно, Ира. Если тебе так будет спокойнее, пойду в поликлинику.
— Ах ты мой умница! — Ирина покровительственно чмокнула мужа в щеку. — Тогда я позвоню, чтобы тебя записали на среду или четверг.
Для Турецкого до сих пор были привычны коридоры родной Генпрокуратуры, коридоры офисов, коридоры власти… Теперь пришлось привыкать к коридорам поликлиник и больниц. Остатки прежней системы спецраспределения, эти больницы и поликлиники отличались безукоризненной чистотой и блистали приметами недавнего евроремонта. И все равно, запах человеческого страдания пронизывал их ощутимее, чем запах лекарств.
Судя по тому, как совещались за его спиной доктора спецполиклиники, дело оказалось серьезнее, чем он думал. Его направили на массу исследований, его кололи во все части тела, за исключением разве что главной мужской, и наконец вручили длинную выписку, из которой Турецкий ничего не понял, кроме заключения: «Эндогенная депрессия. Страхи». Что такое «эндогенная», он, впрочем, не знал. А вот с диагнозом «страхи» был согласен полностью. Сон про ад повадился навязчиво повторяться. Раз в неделю, словно по расписанию, Турецкий просыпался с криками и дико колотящимся сердцем, а потом долго не мог успокоиться.
От помощи популярных нынче психоаналитиков Турецкий брезгливо отказался. Психоаналитик рисовался ему шарлатаном, который укладывает пациента на диван, а сам ходит вокруг и внушает, что пациента бросила пятая жена по той причине, что в детстве он мечтал связать корабельным канатом свою бабушку. «У генералов подсознания нету, — отшутился Турецкий. — Лучше останусь со своей депрессией». Однако Ирина развила бурную деятельность и вышла через знакомых своих знакомых на уникального специалиста. Вениамин Михайлович Светиков, психолог, психиатр, академик РАН. «Нет, Саша, никаких отговорок! К нему ты обязан пойти!» И Турецкий пошел, с горечью отмечая, насколько привычным стало для него положение больного.
Больница, на пятом этаже которой находился кабинет Светикова, приятно удивила Турецкого. Он опасался, что психически нездоровые люди начнут приставать к нему с нелепыми вопросами, скрежетать зубами, стонать и вопить, как обреченные души в его адском сне. Выяснилось, что пациенты этого заведения мало похожи на психов. Люди в обычных домашних, не казенных, пижамах и халатах бродили по застеленному желтым клетчатым линолеумом коридору, направляясь, должно быть, в столовую, на процедуры или в туалет, смотрели телевизор в холле, даже играли в шахматы. В конце коридора на двери орехового дерева висела шикарная, под бронзу, табличка с именем и титулами светила психиатрии. Турецкий постучал в дверь.
— Войдите! — откликнулся из-за двери Светиков.
Еще по голосу Турецкий мысленно составил его портрет и не ошибся. Еле возвышающийся над своим столом, заваленным бумагами, Вениамин Михайлович плотно заполнял жирными боками просторное служебное кресло. Крупный нос, глазки, похожие на черносливины, вставленные в рыхлое морщинистое лицо. Умные, маленькие, доброжелательные. Всем своим видом он сигнализировал: «Располагайтесь, как вам удобно, не стесняйтесь, вы только взгляните на меня, чего меня стесняться?» И Турецкий безо всякого стеснения представился:
Ознакомительная версия.
