Владимир Шитов
Схватка оборотней
Председатель военного трибунала, худощавый майор примерно лет тридцати с орденом Красной Звезды и нашивкой на гимнастерке, говорящей о тяжелом ранении на фронте, сдержанно произнес:
— Подсудимый! Вы имеете право на последнее слово. Что бы вы хотели сказать нам перед тем, как мы удалимся для вынесения приговора?
Подсудимый, поднявшись, глубоко вздохнул и в волнении вытер рукой внезапно вспотевший лоб. У него сразу пересохло во рту, он сделал несколько судорожных глотков воздуха и, как бы обращаясь за поддержкой к присутствующим в зале, посмотрел на них с надеждой. Но сочувствия не увидел, наоборот — только презрение и ненависть.
Напуганный, он еще больше растерялся и не знал, что говорить. Хотя к последнему слову он готовился давно и даже заучил речь, заученные слова вылетели из головы.
Вспоминая их, подсудимый еще больше разволновался, так как непредвиденная затянувшаяся пауза уж слишком была демонстративной, что могло не понравиться членам военного трибунала, чье расположение он пытался завоевать в процессе всего судебного разбирательства.
Наконец, прервав затянувшуюся паузу, подсудимый с дрожью в голосе заговорил:
— К немцам в плен я попал на четвертый день войны на границе с Польшей, где наш саперный батальон строил оборонительные сооружения. Оружия у рядового состава, кроме саперных лопат, не было, у офицеров было личное табельное оружие — пистолеты, поэтому немцам без особого кровопролития удалось захватить в плен многих из нашего батальона. Среди них был и я.
В концлагере они с нами обращались не как с военнопленными, а как с заразными животными, от которых нужно было как можно быстрее избавиться. Немцы содержали нас в антисанитарных условиях, раненым в редких случаях оказывали медицинскую помощь, большей частью они уничтожались. Кормили нас очень плохо, а заставляли работать до изнеможения.
При таком обращении среди нас свирепствовали различные инфекционные заболевания. Большая смертность была не только от болезней. Отчаявшиеся люди, не видя выхода из создавшегося положения, кончали жизнь самоубийством: вешались, травились, бросались на проволочное ограждение, которое было под электрическим напряжением.
Я до 1943 года побывал в семи концлагерях, где обращение с военнопленными с каждым годом ужесточалось. Я и сам было подумывал кончить жизнь самоубийством, но у меня не хватало силы воли. Потом появилось желание любыми путями вырваться на свободу…
Вот при каких обстоятельствах я дал согласие на сотрудничество и службу новой власти. Давая такое согласие, я не преследовал цели предавать свой народ, так как рассчитывал при первой возможности связаться с патриотами и вместе с ними продолжать борьбу с оккупантами.
Однако меня направили служить не в полицию, а в карательный отряд, которым командовал Пуштренко Филипп Иванович по кличке «Рыба». Почему мною так распорядились и почему мне было оказано такое «доверие», я точно сказать не могу. Возможно потому, что к 1943 году желающих идти в услужение к немцам почти уже не было и пренебрегать нами им не приходилось.
В карательном отряде я прослужил четыре месяца. За такой короткий срок я Родине своими действиями никакого ущерба не нанес, но и не имел случая, чтобы примкнуть к партизанам. При первом же столкновении нашего карательного отряда с регулярной частью Советской Армии я был ранен в левую руку и перешел на сторонусвоих.
Прошу военный трибунал учесть, что до 1943 года я сопротивлялся и не служил немцам, В карательном отряде я в ликвидации советских граждан участия не принимал. Мне только поручалось конвоировать задержанных в спецкомендатуру, охранять военные объекты, выполнять другие, менее ответственные поручения своих командиров.
Если военный трибунал не применит ко мне исключительной меры наказания, а приговорит к лишению свободы, то я трудом постараюсь искупить свою вину перед Родиной.
Я осознал всю тяжесть совершенного мною преступления, меня сейчас ничто не может оправдать. Меня не оправдывает то, что немцы не соблюдали международную конвенцию о правилах содержания военнопленных, а также то, что моя гибель в концлагере, не пойди я на службу немцам, никому бы пользы не принесла.
Сейчас, пройдя всю тяжесть плена, я могу категорически заявить, что если бы я знал, через какие муки и унижения мне придется пройти в плену, то немцы в 1941 году меня живым бы не захватили. Но если я все же остался жив, то еще раз прошу членов военного трибунала не лишать меня жизни…
…Проснувшись, Митрофан Савельевич, облегченно и глубоко вздохнув, подумал:
«Надо же было присниться такому кошмару! Прошло уже более 45 лет после злополучного того трибунала, а все помнится до мельчайших подробностей. Хорошо, что это был сон, а не явь».
Повернувшись с правого бока на спину, успокаиваясь от пережитого, Савельевич недовольно подумал: «Тоже гусь хороший, чем себя так мучить, мог и раньше проснуться».
Полежав неподвижно несколько минут, он поднялся с постели. Стараясь не разбудить жену, попытался нащупать ногами комнатные тапочки, но не найдя их, пошлепал босыми ногами на кухню, где, не зажигая света, закурил сигарету. Но, даже накурившись до приятного головокружения, Савельевич при всем своем желании никак не мог забыть сон. Военный трибунал Первого Белорусского фронта приговорил его тогда к пятнадцати годам лишения свободы. Таким приговором Савельевич был удовлетворен, так как за измену Родине и службу врагу он легко мог схлопотать вышку. Однако военный трибунал учел его молодой возраст и то, что, находясь длительное время в концлагере, ничем себя не опорочил, хотя и не участвовал в борьбе сил сопротивления. Позднее за четыре месяца службы в карательном отряде он мог бы любого задержанного убить, если бы тот вздумал бежать. Сейчас Савельевич, окунувшись в прошлое, с удовлетворением отметил: «Как хорошо, что такой трагедии тогда не произошло».
Накинув на плечи плащ, он вышел на крыльцо и закурил вторую сигарету. «Скоро уеду отсюда, и тогда, возможно, все кошмары и дурные сны останутся позади». Однако внутренний голос ему безжалостно возразил: «Никуда тебе от кошмаров не убежать до конца дней своих. Ты всю жизнь искал острых ощущений, и они тебе сопутствовали, правда, не всегда удачно. Как еще у тебя голова сохранилась на плечах?.. Если бы я в выходной день не встретил Рыбу на стадионе, то, конечно, военный трибунал меня сегодня не «беспокоил» бы и менять место жительства не пришлось. Но теперь я свою удачу крепко держу за глотку и пока своего не добьюсь, не отпущу».
Докурив сигарету, он бросил ее в бочку с водой. Продрогнув от утреннего холода, вернулся на кухню, где из кастрюли налил себе целую кружку компота. Вновь ложась в постель, он позавидовал жене, которая, разметавшись на кровати, спокойно посапывала, отрешенная от всех его проблем.
Как и предполагал Савельевич, уснуть он сразу не смог. Да и любой другой на его месте после стольких важных событий, происшедших в этом месяце, вряд ли уснул бы, а поэтому, хотел он или нет, но мысли непроизвольно останавливались на событии, сколыхнувшем его прошлое, которое он постепенно стал забывать.
Проживая с женой в селе, он иногда ездил в гости к своему сыну Николаю в районный центр, где любил проводить время с трехлетним внуком Ромкой, получая огромное наслаждение от общения с ним.
«Если бы не внук, разве могла бы произойти такая приятная неожиданность?» — подумал Савельевич, убеждаясь, что ему сегодня уже не уснуть.
Все началось с его поездки в гости к сыну Николаю…
Городская жизнь Савельевичу не нравилась. Она его подавляла своей холодной величавостью, отсутствием в достаточном количестве зелени. Ему казалось, что в городе тяжелее дышится. Поэтому в выходной день после завтрака он вместе с внуком Ромкой с удовольствием покинул квартиру сына, расположенную на втором этаже пятиэтажного дома, и пришел на детскую спортивную площадку.
Там Савельевичу не надо было думать как развлечь внука, ему надо было только внимательно следить за ним, чтобы с тем что-нибудь не случилось. Внуку до всего было дело, как любопытному котенку, он бесстрашно обследовал спортивные снаряды, большинство из которых были ему не по возрасту.
Подвижность внука примерно через час Савельевича утомила. Однако он не испытывал ни раздражения, ни недовольства, терпеливо снося все передвижения внука.
Но тот немного притих и стал копать в песке ямку, мастеря рядом с ней понятное только ему сооружение, Савельевич облегченно опустился на скамью и расслабленно вытянул ноги.
«Как хорошо, что у меня есть внук. Конечно, его я люблю больше, чем сына, — искренне признался он сам себе. — Его картавую речь я готов слушать до бесконечности, как щебетание райских птиц. Какой он у меня ласковый! Его ласки разве сравнить с другим каким-нибудь приятным ощущением?»
