— Все, — наконец сказала она, — дальше никуда не пойду!
И уселась прямо на асфальт. Я остановился.
— Давайте коробку, — она протянула руку.
— Пожалуйста.
Она открыла упаковку, которая, как я и ожидал, оказалась пуста. Ведь ампулы уже лежали в кармане рубашки, и я боялся их раздавить, пока лез по пожарной лестнице.
— Падла, — она устремила на меня жесткий, с прищуром взгляд — Падла, так надуть…
— 0 чем это вы? — спросил я наивно.
— Где доза? Ты суешь мне пустую коробку…
Она попыталась встать, но мешала узкая юбка.
— Сидеть! — я слегка хлопнул ее по плечу, и она опешила от окрика.
— Вы чего?
— Где Бессонов? — спросил я резко.
— Я не знаю.
— Знаешь!
— Нет, честно.
Я сунул руку в карман и достал найденный в кладовке носовой платочек.
— Твой? — показал Громовой.
— Нет.
Кажется, правда. По-моему, у нее сроду платков не было.
— Когда ты видела Бессонова в последний раз?
— Три дня назад.
— Где?
— В сквере, за институтом.
— Назначил свидание?
— Да… Он дал мне денег. На прошлой неделе… А теперь…
— Денег? Зачем?
— Сказал, чтобы купила…
— Морфий?
— Да.
— Бессонов, что — поощрял твое увлечение?
— Нет, что вы. Он меня лечил.
— Тогда зачем он давал тебе деньги на морфий?
— Не знаю, — она пожала плечами.
— Что было дальше?
— Я смогла достать всего упаковку. Отдала ему.
— Ему?
— Да. Он что-то там задумал. И знаете, что странно… — она внимательно разглядывала в свете фонарей пустую коробочку, которую я ей дал. — Е-мое, это та самая упаковка.
— Как это — та самая?
— Вот видите — в углу звездочка нарисована? Фломастером? Он как ее увидел — прямо затрясся. Потом ругать начал.
— Кого ругать?
— Я не поняла. Он не матерно, а так — дрянь, сволочь…
— У кого упаковку купила?
— У Вовика. Он на входе сегодня стоял, может, заметили.
— Имел удовольствие. Что было потом?
— Потом? Положил упаковку в карман. В куртку. Я деньги оставшиеся вернула — он взял. Мне нельзя надолго деньги давать, все спускаю. Правда, морфий не всегда удается достать. А другое я не могу, пробовала варить — не могу…
Она подняла ко мне лицо, и по щекам вдруг покатились по-детски крупные слезы.
— Когда ты на иглу села? — спросил я.
— После десятого класса.
— Как это произошло?
— Я тогда с одним мальчиком встречалась, — она невесело улыбнулась, — ему тоже семнадцать было. А тут как раз в нашей компании парень один объявился. Олег. Он из колонии вернулся. Боялись его все ужасно. А я нет — дурной он, что ли, думаю, что-нибудь выкинуть, чтобы снова туда загреметь. Мы на танцы как-то пошли — и я с этим Олегом потанцевала. Он и решил, что я его. А я с этим мальчиком после танцев ушла… Олег нас догнал — говорит, иди ко мне. А я — катись ты… Тогда он меня кулаком — в лицо. И еще раз. Потом еще. Я поднялась, вся в грязи, губы разбиты, из носа кровь. И плюнула ему в рожу… А мальчик мой перед этим Олегом в той самой грязи ползает. И плачет — не бей, Олег, не бей… Тогда я с Олегом и пошла. Грязно все потом было, думала — повешусь. Он тут шприц мне в руки и сунул. Попробовала — и как будто не со мной все происходит. А потом уже бросить не смогла — с иглы не соскочишь.
Я не удержался и погладил ее по голове. Она шмыгнула носом. -
— Где сейчас этот Олег?
— Олег? В колонии давно. Через месяц и забрали. Аптеку ограбить пытался.
— А мальчик?
— Мальчик? — она криво усмехнулась. — Мальчик тоже колоться начал. Вроде ему все нипочем. Только с катушек сразу сорвался. Вены резал. Шухер начался. Хорошо, Бессонов меня в больницу устроил, — я ему все рассказала. Потом у подруги жила — но оттуда меня ее родители выгнали. Я ведь колоться продолжала. Меньше — но продолжала. Стала комнату снимать, уборщицей работала. Бессонов деньгами помогал… Если бы не он… А теперь вдруг уехал… Я на него так надеялась…
— Пойдем провожу, — я помог ей встать.
— Ага. Слушай, зачем ты ищешь Бессонова?
— Так получается. С кем ты была в кафе?
— А, мужик один. Встречались год назад. Потом он к другой переметнулся. Чистенькой. И вдруг у нее на глазах снова ко мне подкатывает. Я забалдела сначала, потом решила — плевать. Тут ты меня снял.
— Сведи меня с этим типом завтра?
— Попробую. Только с ним ухо востро держать.
— Почему?
— Оборотень он.
— Это как?
— А у меня примета есть, по которой я их распознаю. Ходит днем человек, как все. А ночью у него клыки вырастают.
— Три ампулы, вижу, ты уже себе вкатила.
— Тебе-то что? — она ощетинилась. — Мне еще надо, чтобы в норму войти.
— В норму? — мне стало жаль ее. — Нормально ты себя после лечения почувствуешь. Тебе этого не избежать. Уж я постараюсь.
— Нет, только не в лечебницу, — она вздрогнула. — Лучше на тот свет. Там всухую держат. Если бы я это пережить смогла, сама бы бросила. Нет, нет! И потом, там… там же всех вместе держат, это тюрьма, понимаешь, тюрьма! Я ведь никому вреда не сделала, только себе. За что же меня в тюрьму? Не лечить, не в больницу, а в тюрьму, в тюрьму! Там такое творят…
— Успокойся. Я тебе зла не хочу.
Мы остановились у подъезда пятиэтажного дома. Дом был темный, только на самом верху, в угловом окне, сквозь шторы пробивался электрический свет. Вера внимательно посмотрела на меня.
— Опасайся женщины, — неожиданно сказала она.
— Какой еще женщины?
— Она у тебя за спиной стоит.
Я невольно оглянулся. Улица была пуста, лишь тени деревьев метались в свете фонарей.
— Глупости…
— Нет, я вижу. У меня примета есть. Это черная женщина.
Она ко мне иногда приходит. А лицо белое-белое. Тихо так приходит, ни стены, ни замки ее не остановят. И по комнате все ходит, ходит. И руками вокруг себя шарит, шарит… Как слепая. Глаза-то у нее мертвые. Она приходит ко мне из зеркала.
— Из зеркала?
— Да. Поэтому я выбросила все зеркала. Все до единого, веришь?
— Ну конечно. Я тоже не большой любитель зеркал.
— Но тогда она стала приходить ко мне во сне. Я боюсь: проснусь — а это уже не сон. Что тогда?
— Хочешь, поднимусь к тебе?
Она неподвижно и невидяще смотрела куда-то мне за спину. Потом встрепенулась:
— Еще чего!
Стала подниматься по ступенькам, на полпути обернулась, вдруг сказала:
— Ты второй человек на этой помойке. Второй — после Бессонова.
Хлопнула дверь. Я пришел в себя и проследил, как мелькает ее тень на лестничных площадках. Она поднялась на пятый этаж.
Погруженный в свои мысли, я пешком возвращался в гостиницу.
Конечно, в критической ситуации человек может взять, уехать вот так и от жены, и от любовницы, и от работы. Если все осточертело. При этом даже перепутать плащи. Но какой кругооборот совершила упаковка морфина, снова попав в руки тех, кто ее продавал? Судя по всему, вряд ли Бессонов мог отдать ее добровольно. Но кто же ходил ночью по дому, если не хозяин? Чертовщина какая-то. И еще — Бессонов ушел из дома вместе со своей псиной. Неужели таскает за собой животное? Собака хоть и друг человека, но мучить не следует — ни в чем не виновата.
Я свернул на кривую улочку, вышел к набережной и увидел сквозь туман окна высотки, где размещался институт Эдгара.
Теперь идти стало проще, я уже не боялся заблудиться в прибрежном тумане.
И тут я почувствовал опасность.
Кто-то шел следом.
Я уже слышал его шаги минут десять, только поначалу не обратил внимания. Такой же случайный прохожий. Но шаги не отставали, а это вызывало некоторые соображения.
Я прислушался. Тишина.
Двинулся дальше, и за спиной снова послышались шаги.
Круто обернулся — вокруг тени домов и деревьев. На мгновение даже показалось, что сзади вообще никого нет. Только шаги.
Шаги сами по себе.
В первый день я соврал Эдгару. Насчет шпионов. Дело это прошлое, и тема запретная. Как-нибудь расскажу почему.
Но опыт остался. Хотя город был незнаком, мне удалось оторваться. Когда наконец я вышел из одного случайного парадного, следом уже никто не мог идти. В лучшем случае меня до утра будут искать в соседнем квартале.
* * *
Я вернулся в гостиницу в четвертом часу. Дежурная спала в холле на диване, накрывшись красным клетчатым пледом.
Она открыла дверь и долго ворчала. Я протянул ей деньги, но дежурная все равно осталась недовольна.
Я ее понимал.
…Серый город, битых окон темные провалы, мусор, пыль и ветер в ребрах стен. Небо — как ладонь на скатах крыш.
Это из прошлой жизни. Отрывки как обрывки.
Парень в синих потертых джинсах лежит, поджав под себя ноги, скорчившись, словно младенец в чреве матери. Глаза его открыты, подернуты застывшими слезами. Все это заслоняют носилки, широкие мужские спины в темно-синих рубашках, полицейские фуражки — восьмиклинки…
