— Кто договаривается?
— Профессор Ку из университета. Либерал, его студенты ходят на связь с коммунистами. Они поведут и повозки, потому что им доверяют. Они вручат вам вожжи упряжек, с которыми вы и ваши люди потом свернете в сторону Яркенда.
— Как мы подсядем к студентам?
— Во «дворце» дадут знать... Выйдите от меня через заднюю дверь. Отныне, депутат Лин Цзяо, избегайте ходить дважды той же дорогой или посещать вновь одно и то же место.
Отец поклонился.
Вечером принесли неподписанную записку с предложением встретиться в маньчжурской харчевне на Рынке восточного умиротворения. Подавальщик, когда отец назвался, завел на второй этаж, поставил блюдце с тыквенными семечками и исчез. Внизу, в общем зале, стоял пар от пампушек, баранины, разваренного риса, чая и подогретого шаосиньского вина. В осажденном-то городе! Чавкали и рыгали, будто свиньи.
— Приветствую почтенных, — прозвучал за их спинами сиплый голос. — Прошу извинить за опоздание... Банки позакрывались... Разыскал один на улице Ван Фу Цзин в стане заморских дьяволов. Ужасные порядки... Банкиры не живут в том же доме, а приходят делать деньги в определенные часы... Я — мастер-караванщик Цинь.
Он оказался мастером скоростного разгрызания семечек, шелуху от которых сплевывал между балясинами в нижний зал. В углах губ редкие усы прикрывали рваные шрамы, будто однажды караванщик пытался перегрызть струну цитры.
Подавальщики споро расставили кастрюлю-самовар с тлеющим углем в поддоне, миски с бараниной, черными яйцами «столетнее наслаждение», маринадами, луком, красной капустой, котелок с дымящимся рисом и пиалы с соусами. Свинину не принесли.
Голову караванщика покрывал редкий ежик. Он брил, голову как это делают мусульмане. Поэтому отец удивился, когда подали вино.
Шаосиньское? Для всех?
— Послушай, депутат, — сказал Цинь развязно. — Запомни: три мусульманина — один мусульманин. Два — только половина. А один — и вовсе не правоверный...
Напрасно он, конечно, пытался показать свое превосходство над отцом, который непочтительные выходки не прощал. Он не простил бы их даже могущественному капитану Сы, да не суждено оказалось сквитаться. У Клео возникло безотчетное чувство, что отец однажды убьет караванщика. Еще он подумал: кто заплатит по счету?
— А что будем есть в пути? — спросил Клео. — Если как сегодня, ничего лучше!
— Будем глотать то, что перед этим съедят верблюды...
Цинь отпустил под овчинной курткой ремень на штанах.
Рыгнул. Подмигнул Клео.
Говорил он с набитым ртом, брызгая слюной, шипел, втягивая воздух сквозь редкие зубы, если кусок попадался горячий. Сплевывая капустный лист назад в пиалу, назвал, как бы между прочим, место встречи, когда повозки с товаром минуют линию блокады Пекина, в городке Бао Тоу на реке Хуанхэ. И ушел первым, сказав, чтобы отец расплатился за обед, поскольку он тоже полагается за услуги караванщику.
На улице, пока добирались пешком во «дворец», мела сырая поземка. В жарко натопленной «гостиной» девицы слонялись в заморских ночных рубашках и американских купальниках, некоторые были в одних чулках. Карнавал для офицеров гарнизона устраивался ежевечерне. Каморки девиц занимали второй этаж. Одну, над которой висела табличка красными иероглифами — «Белоснежная девственность», выделили депутату с сыном.
Сама Белоснежная девственность вызвалась готовить им завтрак по-пекински, как значилось в меню заведения. Жидкая пресная каша, почти рисовый отвар, распаренные овощи и сливовый компот. Девушка оказалось такой красоты, что депутат, усмехнувшись, велел сыну закрыть рот, пока не залетела муха.
Прожили они во «дворце» четыре дня. Белоснежная девственность плакала, когда узнала об отъезде Клео. Он стеснялся сказать отцу, что произошло с ней у него, пока депутат уходил в город. Она продиктовала адрес, по которому проси ла писать, чтобы облегчить ей боль разлуки.
— Как же ты прочтешь письмо, если не знаешь иероглифов? — спросил Клео.
Женщина ответила, что попросит прочитать подругу. И продиктовала:
— Девице по имени Белоснежная девственность во «Дворце ночных курочек» рядом с винным заведением «Ворчливая жена» на улице Восьми достоинств к югу от ворот Чиэн в Пекине.
С ассенизационным обозом, возчиками в котором действительно оказались студенты, они проехали Восточные ворота. Порывистый ветер крутил над телегами повешенного, иссохшего, словно осенний лист. Возница, укутанный в японский маскхалат и одеяло поверх американского пальто, сказал:
— Нужны решительные меры по спасению родины от расхитителей и спекулянтов, а также других себялюбцев.
Возможно, высокие слова предназначались для офицера, выводившего обоз до линии огня. Мнимый студент оказался переодетым дезертиром по имени Чжун Цы. У него не иссякали рассказы о боях 60-й армии во Вьетнаме, потом в Чун-цине и Пекине. Второй студент, с удивительной для его учености сноровкой подправлявший навозный мешок под хвостом крепкой лошадки, важно качал головой и повторял, что эти исторические события непременно следует занести в дневник. В университет, по его словам, он приехал в начале учебного года и из-за осады ни на одной лекции не побывал.
Несколько раз над ними пролетали самолеты. Красных не повстречали.
Караван распадался. Дезертир сказал несостоявшемуся первокурснику:
— Слезай, приехал. Двигай отсюда и не оглядывайся!
— Остановись, Чжун! — приказал отец. — Он такой же студент, как ты.
— Я капрал Ли Мэй, — сказал студент. — Кавалерийский охранный батальон...
Первую ночь простояли в поле. Капрал, назначенный отцом в караул, грелся под брюхом лошади. Клео, к которому сон не шел из-за дум о Белоснежной девственности, вылез из повозки. Спросил:
— Ли Мэй, непременно нужно вешать людей? Проще — расстрелять.
— Ты про которого? Если у Восточных ворот, то он в действительности-то был самоубийцей.
— Кто же решается на такое?
— Красные запретили курить опиум. Подвоз в город прекратился. Он маялся, маялся, да и повесился. Я так думаю... Все несчастья от запретов. У красных их много... Потом, по их религии запрещено красть. Когда же нечего или не у кого красть, остается украсть собственную жизнь...
Капрал хихикнул.
Очень опасный, подумал Клео. Но отец-то опаснее.
Каким долгим окажется путь, он понял в Бао Тоу.
Поначалу городок показался обычным, как все — глинобитные заборы, роющиеся в талом снегу свиньи и собаки, замотанные рваньем дети, тесные улицы, на которых угловые дома оббиты телегами. И вдруг — ослепляющее солнце над раскинувшимся в открытом поле караван-сараем. Сотни, тысячи верблюдов, лошадей и ослов на хлюпавшем под копытами, вязком, словно болото, лугу. Толпы людей паковали, нагружали, чинили сбруи, слонялись, разговаривали, сбивались кучками вокруг драчунов, брили ножами головы. Ржание, мычание, топот.
... Лошадь вскинула и мотанула гривастой головой. Правивший вожжами отец привстал на передке, задирая на спине куртку, дергался к маузеру рукой.
— С прибытием к началу великого шелкового пути! — крикнул караванщик Цинь, обходя лошадь. Свежевыбритое темя сверкало, голые в синих венах руки, заросшие рыжим волосом до подмышек, торчали раскорякой из кожаного жилета, под которым не было рубашки. На горле ошейником вилась татуировка, предохраняющая от насильственной смерти. Поистине загадочный человек! Мусульманин с буддистской отметиной...
Верблюды оказались густо-красного оттенка с черными кругами вокруг глаз. Четыре. Высоких, крепких и надменных.
— Настоящие таджикские, — сказал Цинь отцу. — Когда будешь заводить собственную связку, покупай таких...
— Я слышал, иногда берут пристяжных на мясо, — сказал отец. — Может, купим пятого?
Цинь скучновато огляделся.
— Запомните, почтенный Лин Цзяо, погонщики верблюдов никогда не едят верблюжьего мяса. Не выделывают и не продают верблюжьих шкур. Верблюды и погонщики — это единый и обособленный мир. Со своими богами и законами...
Он посмотрел на Клео.
- Мир не меньшего значения и не худшей цивилизации, чем страна ханей — Китай, Срединное государство Вселенной.
— Спасибо, брат Цинь, — сказал отец. — Всякая беседа с вами поучительный урок.
— Уроки будут позже. Тысячи ли через пустыню. Жажда, которая превратит кишки в известь. Огромные мухи, пьющие кровь. Зимник через монгольский перевал Смерти. Бандиты, вырезающие спящих...
Караванщик сложил молитвенно руки, на которых ветерок, пропахший вонью караван-сарая, ремней и кож, чеснока и рыбного соуса, снега и навоза, шевелил рыжие волосы. В изгибах верблюжьих шей, надменных мордах с раздувающимися ноздрями вдруг увиделось нечто драконье, таинственное и грозное, сродни ликам в пагодах, где Клео всегда становилось тревожно от духоты воскурений.
