Клео словно копировал эту доброжелательную суетливость за десять тысяч километров от Семейных. При этом он был алчен и хитер, обладал фантастической способностью высмотреть слабину в нужном человеке, банке, фирме, организации или группе. Он становился их «доверенным другом». А когда наступала пора забивать высмотренную жертву, орава «ребят горячих денег», готовая оказаться под рукой ради добычи, набрасывалась на нее. Сигнал для нападения давался обычно в конце недели, когда банковские и юридические эксперты этих жертв занимались гольфом, рыбалкой или посещением своих вторых, а то и третьих жен, телефоны к которым скрывались. Как-то Клео принялся сбрасывать акции на бирже в добрую пятницу — еврейский выходной, а однажды сделал это на Рождество и повторил на китайский лунный новый год. Самый ловкий из его ударов пришелся на праздник Семи сестер, когда китаянки воскуривают ароматные палочки в пагодах перед статуей Ткущей Девственницы в надежде заполучить достойного мужа. В этот день известной всему Сингапуру мисс Ку, бывшей «маме-сан» в портовом притоне, прибравшей за тридцать лет тяжких стараний половину таких заведений в городе, пришлось расстаться с нажитым богатством за полтора часа. Она жаждала выйти замуж достойно, и Клео верно рассчитал, что, пока мисс молится о ниспослании достойного спутника жизни, никто не сунется в храм с докладом о делах.
Но характером Людвиг, конечно, не походил на Клео.
— Не ходи по следам древних, когда ищешь то же, что искали они, — сказал Севастьянов. — Теперь это изречение верно и для финансовой практики.
— Что это? — спросил генеральный, откидываясь в кресле.
— Слова Кобо-дайоси, буддистского проповедника. Японец, жил тысячу лет назад. Духовный отец современных компьютерщиков.
— Хоть самураев не цитируете... На том спасибо.
Семейных мягко ткнул ногой под столом. А генеральный расхохотался. Ему стало легче, что Севастьянов обещает шиться за ум.
В приемной секретарша показала Севастьянову на лежавшую возле телефона трубку.
— Только не долго... Минуты три ждет...
— Севастьяша, ну как? — спросила Оля. — Я тебя по всем записанным у меня номерам ищу...
Он отвернулся кокну. Солнце ослепило. «Ну ты — жалкая никчемная слабовольная чиновничья шкура, — велел он себе. — Ну, ты... » Он мял переносицу пальцами, как тогда, когда овчарка привалилась к ноге на даче Васильева.
— Скончался в полузабытьи, — сказал он, надеясь, что не обманывает жену. — Судя но всему... Смерть оказалась, наверное, легкой.
— Вот и смерть стала легкой, — сказала Оля.
Теплый пластилин облепил свободную руку Севастьянова. Переполз на спину и прилип к шее.
— Секунду, — сказал Севастьянов жене, думая: не красные у него глаза?
— Что тебе? — спросил он Семейных.
— Прости... У меня вечером будет один человек, очень интересный для тебя, между прочим. Едет в твои края, первым секретарем...
— Товарищи, — сказала секретарша. — Это все-таки служебный телефон. Нельзя ли покороче?
— Сейчас, Мариночка Владленовна... Скажи Олечке, что я ужасно извиияюсь, но хочу заполучить тебя вечером на часок, а?
— Оля, — сказал Севастьянов, — тут Людвиг кланяется... Семейных... Просит забежать вечером на час.
— Сходи, конечно, раз надо. Он просто не приглашает...
Севастьянов неторопливо прошелся от Смоленской-Сенной по Бородинскому мосту на другую сторону Москвы-реки, чтобы выйти к Украинскому бульвару, где жил Семейных. При зрелом размышлении приказ генерального, который отнюдь не плохо относился к нему, действительно казался продиктованным заботой. Предостережение из добрых побуждений. Васильев потерпел поражение. Семенов когда-то тоже. А он, да еще в одиночестве — не им чета.
Севастьянов запаздывал. Шел уже восьмой час. Вреднейшее время для раздумий, как учил Васильев, всегда откладывавший серьезные решения на утро.
Дерматиновую дверь с медными пуговками открыл высокий сутулый человек лет сорока с волнистой шевелюрой. Из угла рта свисал янтарный мундштук с сигаретой. Под сощуренными от дыма глазами лежали полумесяцами тяжелые складки.
— Вы, должно быть, Севастьянов, — сказал он.
— Старик! — заорал из глубины квартиры Людвиг. — Это Павел Немчина, первый секретарь посольства в Бангкоке! Вам предстоит встречаться! Дружите! Я — сейчас! Я по дороге зацепил в гастрономе потрясающую селедищу! Провонял до невозможности... Но вот-вот кончаю разделывать! Дружите и беседуйте!
— Пошли к нему на кухню? — сказал Севастьянов.
— Как раз оттуда... Пошли, — ответил Немчина.
Он улыбался, улыбался и Семейных, которому дипломат только что рассказал анекдот про журналиста, работающего в Бангкоке, некоего Шемякина. Бедолага заснул на оперативном совещании, кто-то потихоньку заклеил ему очки клочками газеты, а борзописец так и сидел. Сообщение же делал посол...
Севастьянов вдруг почувствовал, что напрасно, наверное, оказался в этой компании. Среди общего смеха он перехватил испытующий холодноватый пригляд дипломата.
И тут зазвонил телефон.
Голос, очень знакомый Севастьянову, лишь прибавилось хрипотцы, крикнул откуда-то из недр квартиры, скорее всего из спальни:
— Павел! Возьми трубку! Тебя...
— У Машеньки мигрень, просто беда... — сказал Семейных про жену.
Когда Севастьянов заходил в этот дом, правда, не часто и не надолго, так всегда получалось... Мигрень. Севастьянов и сам не знал, хочет ли видеть супругов Семейных вместе. Впрочем, связанные с этим обстоятельства относились к давным-давно прошедшему времени.
Немчина медленно поднял трубку. Жмурясь от дыма, выслушал и ответил:
— Еще часок, Клавочка. Людвиг селедку разделывает. Примем по паре стопок и распадемся... С хорошим и полезным человеком. Потом расскажу.
И, положив трубку, сказал:
— На вечере по поводу Восьмого марта забрел в ваше внешторговское крыло из мидовского отсека и познакомился нежданно-негаданно с будущей женой... Вот как случается!
Севастьяша, доставай рюмки... — сказал Людвиг. — Мы с Павлом работали вместе в объединенном штабе по проведению субботника. А когда он появился у нас на вечере, человек холостой и с положением, невесты наши всполошились... Ха-ха! Шутки-то шутками, а вышло именно так. С суженой и познакомился. Я ей говорю, пойди пригласи танцевать товарища из дружественной соседней организации в порядке шефской поддержки...
— А через три недели женился, — сказал Немчина. Он заменил сигарету в мундштуке, и глаза его еще больше щурились от дыма, когда он смотрел на Севастьянова. Ощущение, что Людвиг только затем его и пригласил, чтобы показать Немчине, окрепло.
— Дружите, други мои, — сказал Семейных, разливая коньяк. — В одни края едете. Ох, как близкие человечки нужны, когда мы там... Ох, как нужны! Вот за это!
— Часто будете наезжать в Бангкок из Сингапура? — спросил Немчина.
— Как начальство прикажет, — ответил Севастьянов.
— Раза два появится, — сказал Семейных.
— Милости прошу заходить, — сказал Немчина, но куда — домой или в контору? — не пояснил.
—- Вы меня извините, — сказал Севастьянов. — Я сегодня ночь не спал. Спасибо, Людвиг, что познакомил... Думаю, Павел, я вам пригожусь...
Кажется, не слишком искренне прозвучало.
— И я — вам, — ответил глуховато Немчина.
Когда дверь за Севастьяновым закрылась, он повернулся и сказал Семейных:
— Вот этот хлюп?
— Вот этот хлюп.
— М-да... Ну, спасибо, Люда, показал орла...
— У него очень дурной характер, очень... Ты меня понял, Павел?
Накопившаяся за сутки усталость и две рюмки коньяка нагнали сон в метро по дороге в Беляево. А очнувшись, Севастьянов ясно подумал: Немчина будет его подстерегать. Именно подстерегать. Семейных его просто обозначил. Но - зачем? Зачем?
Искусно склеенный воздушный змей — золотой с красными плавниками карп — парил в белесом небе над шестнадцатиэтажным домом на сингапурской Орчард-роуд. Теснившиеся вокруг двухэтажки под черепицей отбрасывали густую тень, в которой то раскалялись, то остывали автомобильные стоп-сигналы. А крыши их полыхали, окрашенные закатом.
Окна в просторной зале, откуда Клео Сурапато смотрел на город, держали настежь. Здесь, на холме между больницей Елизаветы и главной магистралью города Орчард-роуд, продувало круглые сутки и все сезоны. Прохлада стояла естественная. Не из кондиционера. И что за удача! Золотая рыба, вихляясь на бечевке, набирала и набирала высоту. С балкона шестнадцатиэтажки кто-то так ловко, чтоб его собаки разорвали, приноравливался к ветру!
