После нескольких пронзительных звонков телефона знакомый Севастьянову голос, в котором прибавилось хрипотцы, крикнул откуда-то из недр квартиры, скорее всего, из спальни:
— Павел! Возьми трубку! Тебя…
— У Машеньки опять мигрень, просто беда, — сказал Семейных про жену.
Когда Севастьянов заходил в этот дом, правда, не часто и не надолго, так получалось всегда… Мигрень. Севастьянов и сам не знал, хочет ли видеть супругов Семейных вместе. Впрочем, связанные с этим обстоятельства относились к давным-давно прошедшему времени.
Немчина медленно поднял трубку. Жмурясь от дыма, выслушал и ответил:
— Еще часок, Клавочка. Людвиг селедку приготовил собственными руками. Примем по паре стопок и распадемся… С хорошим и полезным человеком. Потом расскажу.
Положив трубку, он сказал:
— Забрел полгода назад на одни посиделки у коллеги и познакомился нежданно-негаданно с будущей женой… Вот как случается!
Немчина заменил сигарету в мундштуке, и глаза его ещё больше сощурились от дыма, пока он смотрел на Севастьянова. Ощущение, что Людвиг только затем его и пригласил, чтобы показать дипломату, окрепло.
— Дружите, други мои, — сказал Семейных, разливая коньяк по хрустальным стопкам. — В одни края едете. Ох, как близкие человечки нужны, когда мы там… Ох, как нужны! Вот за это!
— Будете наезжать в Бангкок из Сингапура? — спросил Немчина.
— Как начальство прикажет, — ответил Севастьянов.
— Пару раз появится точно, — сообщил Семейных.
— Тогда милости прошу ко мне, — сказал Немчина, но куда — домой или в посольство — уточнять не стал.
— Вы меня извините, — сказал Севастьянов. — Я сегодня ночь не спал. Спасибо, Людвиг, за угощение и за то, что познакомил… Думаю, Павел, я вам пригожусь…
Кажется, не слишком искренне прозвучало.
— И я вам, — ответил глуховато Немчина.
Когда дверь за Севастьяновым закрылась, он спросил:
— Вот этот потрепанный хлюп?
— Вот этот потрепанный хлюп.
— М-да… Ну, спасибо, Люда, показал орла…
— У него очень дурной характер, очень… Он только внешне потрепанный. Ты меня понял, Павел?
Накопившаяся за сутки усталость и две рюмки коньяка нагнали сон в метро по дороге в Беляево. Очнувшись, Севастьянов ясно подумал: Немчина будет его подстерегать. Именно подстерегать. Семейных обозначил его дипломату. Но зачем?
4
Искусно склеенный воздушный змей — золотой с красными плавниками карп — парил в белесом небе над шестнадцатиэтажным домом на сингапурской Орчард-роуд. Теснившиеся вокруг двухэтажки под черепичными крышами отбрасывали густую тень, в которой то раскалялись, то остывали автомобильные стоп-сигналы. А крыши зданий полыхали, окрашенные закатом.
Окна в просторной зале, откуда Клео Сурапато смотрел на город, держали настежь. Здесь, на холме между Елизаветинской больницей и главной магистралью города, продувало круглые сутки и все сезоны. Прохлада стояла естественная. Не из кондиционера. И что за удача! Золотая рыба, вихляясь на бечевке, набирала и набирала высоту. С балкона шестнадцатиэтажки кто-то, чтоб его собаки разорвали, очень ловко приноравливался к ветру!
Верно подчеркивал философ Лао Цзы: не человек человека, а натура, естество сущего вразумляет истинному и достойному. Запускавший карпа жил в гармонии с окружающим миром. Он чувствовал ветер, как Клео — жизнь биржи.
Клео испытывал, однако, и легкую досаду. Раздражали доносившиеся из комнаты сына дикие фразы — китайский мешался с английским. Сын беседовал с дружком из университета. Просвещенный коллега, видимо, вел родословную от кантонцев и выворачивал произношение иероглифа, обозначавшего имя семьи, из Лин в Лун. Китайское имя Клео Сурапато было Лин Цэсу, а сына звали Лин Вэй. Дружок из университета представился как Ван Та, вполне достойное имя. Но на визитной карточке по-английски стояло «бакалавр Та Ван», а это западное манерничанье — перестановка семейного иероглифа на второе место после имени — выглядело смехотворным. В переводе на тот же английский такое написание могло означать «Бандитский князь».
Кантонец, прихихикивая, расписывал холостяцкие похождения:
— Я представился клерком из кондитерской компании. Намекнул, что учусь по вечерам в университете, исследую важную проблему. Выясняю, кто первый придумал макароны… Марко Поло завез сюда из Италии или, наоборот, увез из Китая в Европу секрет выпечки древних…
— И поверила?
— Ха! Я сразу разобрался, что барышня-то из дансинга «Сотня счастий». Ну, дорогой Лун Вэй, я и повел себя соответственно. Сразу к ней. Будто ждала! И все оказалось прекрасным — и секс, и потом кухня — собачий хвост, лошадиное копытце, тигровое винцо, словом, вся северная варварская кухня…
— Ах, негодник! — громко сказал Клео.
Сын выглянул в зал.
— Это лишь фигура речи, отец. Бакалавр Та Ван прекрасно осведомлен, что наши корни северные, из Пекина. Но что плохого, когда маньчжурскую кухню называют варварской? Разве мы маньчжуры?
Клео, наблюдая, как рыба все выше и выше забирает в небо, ставшее из белесого желтым, загадал: если ночь упадет раньше, чем воздушный змей потеряет высоту, будущее сына будет путевым.
Голоса зазвучали приглушеннее. В наступавших сумерках Клео мог видеть через открытую дверь руку сына с клубным перстнем на пальце, высвеченном зажженной лампой. Лампа медленно вращалась под вальс, который наигрывал вмонтированный в подставку магнитофон. Синие, красные и зеленые искорки разгорались и затухали в пластмассовом плафоне. Единственная вещь из современных, которую терпел отец. Он держал на своей половине тиковую кровать с противомоскитной сеткой, квадратные стулья и сундуки для одежды и бумаг. На мягкой мебели, говорил отец, он чувствует себя как на коленях толстой женщины, а если спит без москитника — голым в снегу. Что же касается шкафов для одежды, то они представлялись ему тюремными камерами.
Два поколения, между которыми — Клео. Странно, что внук и дед при этом весьма уважают друг друга, проявляя обидную снисходительность к нему самому. Он-то знал!
Через час следовало везти отца к врачу, наезжавшему в Сингапур два-три раза в год из Гонконга. Девяностодвухлетний Лин Цзяо задыхался от кашля. Раскрашенные цветочками эмалевые плевательницы, в которые он отхаркивался, гремели под ногами по всей квартире. Клео опасался, что откроется рана, полученная отцом в перестрелке под Кашгаром, в Гобийской пустыне, где бандиты капитана Сы, как волки, крутились вокруг их каравана…
В 1948 году Клео, сыну спекулянта, перепродававшего пенициллин, бензин и консервы, было четырнадцать. То время запомнилось необыкновенным числом повешенных на пекинских улицах. Отец поднимался вверх на волне революционных перемен. Он был в числе трех тысяч двадцати пяти народных депутатов Национальной ассамблеи, на заседания которой ездил в Нанкин. В апреле, вернувшись в Пекин, отец рассказывал про голодовку оппозиционеров в зале заседаний. Закрыв глаза, они дремали в креслах перед яствами, которые парламентские приставы меняли каждые два часа. И тогда генералиссимус Чан Кайши сделал гениальнейший ход: прислал каждому именное приглашение пообедать с ним. Тщеславные приняли приглашение, но, удостоившись трапезы с главой государства, лишились чести. Клятва угаснуть на глазах нации во имя принципов оказалась порушенной.
В августе американский доллар стоил двенадцать миллионов юаней. Ежедневно в переулок Диких голубей возле Западных ворот, где депутат Лин Цзяо занимал часть двухэтажного дома, являлся солдат с винтовкой. Из-под каски струился пот. Дав Клео подержать винтовку, солдат грузил на рикшу восемь брезентовых мешков с бумажными деньгами, которые отвозились в казарму капитану Сы. Поскольку батальонные суммы в железном ящике капитана проверялись раз в неделю, в промежутках они передавались отцу для запуска в оборот. Мешки с деньгами обычно сопровождал Клео, скорее в качестве заложника. В присутствии солдата нищие не приставали. Они избегали людей с оружием, те голодали не меньше и быстро нажимали по этой причине на спусковой крючок.
