Он перестал быть Чижом; он был Валерка Торопов, ему снова было десять лет, и он лежал, раскинув руки и зарывшись лицом в мягкую, шелковистую траву, на залитом ярким солнцем весеннем лугу. По лугу, едва касаясь травы босыми ногами, к нему шла Женька. Она улыбалась, и легкий ветерок играл ее чудесными каштановыми волосами. Нужно было встать и побежать ей навстречу, но ласковая, теплая земля почему-то никак не хотела его отпускать.
На глазах у Глеба он медленно подтянул под себя руки, уперся ими в землю и попытался привстать. Кривошеин выстрелил, и Чиж молча упал лицом в рыхлую землю, из которой не так давно собственноручно выполол все сорняки.
Понимая, что поступает в высшей степени неразумно и, более того, самоубийственно, Глеб проверил, хорошо ли держится глушитель, без видимой необходимости слегка довернул его по часовой стрелке, выпрямился во весь рост и медленно поднял пистолет на уровень глаз. Большой палец привычно сдвинул предохранитель и взвел курок.
Кривошеин был единственным из всей компании, кто стоял к нему более или менее лицом. Он не смотрел на Глеба, сосредоточенно заталкивая в наплечную кобуру большой серебристый пистолет. Пистолет отчего-то никак не хотел туда влезать – уж не оттого ли, что у полковника тряслись руки?
Глеб медлил, сознательно идя наперекор своему богатому боевому опыту и обыкновенному здравому смыслу. Он ждал и, наконец, дождался: Кривошеин справился-таки со строптивым пистолетом и рассеянно, будто пытаясь собраться с мыслями, обвел взглядом унылую панораму кладбища, ставшую еще более неприглядной благодаря многочисленным выбоинам от пуль, сомнительно украсившим и без того не блещущие новизной надгробия.
Отставной полковник вздрогнул, увидев свое крошечное двойное отражение в темных линзах солнцезащитных очков. В это самое мгновение Глеб плавно спустил курок. «Стечкин» коротко плюнул дымком, выбросив в высокую траву горячую гильзу. Сиверов сразу присел за памятник: ему было неинтересно смотреть, как падает, сжимая в ладонях простреленную голову, бывший полковник внешней разведки Кривошеин.
Тишину кладбища снова разорвали тревожные людские крики и выстрелы. По надгробиям, высекая бледные искры и брызгаясь каменной крошкой, защелкали пули, сбитые ветки падали в траву шелестящим дождем. Лишившись руководства, не зная, с какой стороны ждать нападения и что предпринять, чтобы сберечь свои драгоценные шкуры, охранники залегли, поливая все вокруг плотным огнем. Глеб их за это не осуждал: все-таки это были телохранители, а ни одного тела, которое стоило бы охранять, в пределах видимости уже не наблюдалось – не считая, разумеется, их собственных тел.
Стрельба стихала, по мере того как иссякал боезапас ведущих геройскую битву с собственным страхом охранников. Садясь за руль, Глеб услышал тупой металлический лязг ударившей в задний борт «мерседеса» шальной пули. Он запустил двигатель и поехал прочь, ни разу не посмотрев в зеркало заднего вида до тех пор, пока старое кладбище не скрылось в клубах поднятой колесами пыли. Задание было успешно выполнено – правда, чужими руками, но все-таки выполнено, а не провалено. Высокое начальство редко интересуют мелкие детали, а в данном случае их с Федором Филипповичем, скорее всего, ожидала похвала за то, как ловко они все это провернули: и лишнюю фигуру с доски сняли, и ни малейшего подозрения в адрес российских спецслужб не вызвали. Да, маячил где-то там, на заднем плане, один свихнувшийся следователь районной прокуратуры, так при чем тут, скажите, спецслужбы?!
Где-то рыдала взахлеб, размазывая по щекам потекшую тушь, и бессильно колотила мокрыми кулачками по крышке казенного стола безутешная Варечка Наумова; где-то, запрокинув накрытое несвежей простыней бородатое лицо, лежал на обитом серым цинком столе в прозекторской голый и выпотрошенный, как готовая отправиться в духовку курица, Кришна. На другом конце Москвы старушки-соседки, сдержанно всхлипывая и причитая, обмывали тело Галины Ивановны Волковой. Глеб гнал машину в сторону маячащих на горизонте корпусов окраинного микрорайона и старался не думать обо всех этих людях; он ехал домой, к жене, не испытывая ничего, кроме усталости, разочарования и мрачного удовлетворения от своей последней мальчишеской выходки, о которой ни за какие коврижки не согласился бы рассказать генералу Потапчуку.
