– Добрый вечер, друзья!! – вылетел из динамиков овитый романтической печалью юношеский голос.
И снова визг, рукоплескания, крики! Моя дамочка с опозданием кинулась к сцене, но уткнулась в непрошибаемую стену из потных девичьих спин. С перекошенным от глубочайшего горя лицом она уперлась в эту стену руками, подпрыгнула, насколько хватило сил, и тотчас ее лицо словно солнечным светом озарилось – наверное, увидела своего бога, ухватила свой кусочек счастья.
«Эка ее колбасит!» – подумал я с некоторой завистью, потому как с детства был немножко циником, у меня никогда не было кумира, уважал я только силу, а верил исключительно в мужскую дружбу.
Я залпом допил вино, встал из-за стола и, сопровождаемый оглушительными звуками тяжелого рока, подошел к толпе. Моя девонька продолжала прыгать как козочка за березовым листочком, вырывая ничтожные мгновения счастья. Я схватил ее под мышки, без усилий поднял над головой и посадил себе на шею. И как вежливый танк осторожно двинулся к сцене. Я прижимал к себе ее ножки и чувствовал, как они дрожат от волнения и ликования. Сидела бы спокойно – мне было бы легче расталкивать сошедший с ума народ, но девушка в такт музыке подскакивала на мне, как в седле лошади, и терзала, рвала мои волосы; я подозревал, что она вовсе не замечает, что сидит на моих плечах, не замечает под собой такую мелочь, такой пустяк, такую человеческую вошь, как я.
– …реки-потоки людские… бьются о заструг кварталов… – томным голосом скулили мощные динамики. – Сотни и тысячи судеб… для каждого утро настало…
Еще несколько усилий, несколько потных, душистых рук и плеч, и я вплотную подошел к сцене. На краю ее, в той точке, где сходились лучи всех софитов, кривлялся тощий длинноволосый юноша в кожаных брюках. Микрофон он крепко прижимал к губам, словно это было мороженое, которое уже потекло от жары, и его надо было съесть очень быстро, почти что проглотить. Белая майка на его узких, хилых плечах смотрелась так же, как смотрелась бы на бельевой веревке при хорошем ветре. Юноша раскачивался из стороны в сторону, его шевелюра колыхалась, словно корабельная швабра, взопревшее личико выражало фальшивую печаль, и все девчонки, словно мартышки, словно десятки раздробленных отражений, тоже стали раскачиваться из стороны в сторону, невольно увлекая в эту болтанку и меня.
– … меж стен берегущих молчанье… – надрывно скулил певец, – немея, стоит пустота… как мне тебя не хватает…
Завершающую фразу он не пропел, протянул руку с микрофоном к залу, и зал фальшиво, слезливо и вразнобой довершил:
– …я не могу без тебя-а-а-а!!!
И одновременно со всех сторон брызнули фонтаны слез, и моя девушка напрягла ножки, словно пыталась пришпорить меня, и пуще прежнего впилась мне в волосы, и ткнулась мне в темя мокрым носом.
Кажется, у нее случился оргазм.
С последним аккордом зал снова взревел, завыл, раздался шквал аплодисментов. Певец дожидался окончания оваций, застыв в сломанной позе, словно ему врезали в солнечное сплетение и вместо кляпа сунули в рот микрофон. Наконец он выпрямился, раскрыл объятия, словно собирался заключить в них всех зрителей вместе со столами и стульями, и низко поклонился.
– Дэн!! Дэн!! – со всех сторон визжали девушки, протягивая в его сторону руки.
Я смотрел на мелкое, невыразительное лицо парня и пытался понять, что связывает его и странную пациентку реабилитационного центра. Она позвонит мне и попросит передать Дэну несколько слов… Я представил, как, растолкав охрану, поднимусь на сцену, подойду к Дэну и скажу: Галя Молчанова (или Люся Степанова, или Валя Бедламова, или Катя Сезамова – как там зовут Утопленницу?) просила передать тебе то-то и то-то. И в ответ на мои слова Дэн распахнет свои фальшивые глазки и с поставленным недоумением произнесет: «А кто это? Я такую не знаю!»
Скорее всего, так оно и будет. Признания в любви в виде записок, цветов и воплей он в избытке получает каждый день. Разве запомнишь всех, кто обливается слезами в этом зале?
До завершения концерта я держал мою очарованную меломанку на своих плечах, с нею же подходил к барной стойке, заказывал очередной стаканчик вина, джина с тоником или виски с колой и возвращался к сцене. К счастью, Дэн не слишком долго услаждал публику своим пением, иначе бы я напился до штормового состояния и стал бы сбивать своей наездницей висящие под потолком плафоны.
– Давай поговорим о нем, – попросила моя подружка, когда мы уже брели по тихим полуночным улочкам. Она обессиленно держалась за мою руку, едва переставляя ноги, но отмытая эмоциями душа ее была под завязку заполнена любовью к Дэну.
– Ты его видел, – шептала она, когда мы уже лежали в постели в ее маленькой чердачной комнатке. – Каким он тебе показался? Расскажи, какие у него глаза, какие губы…
Она любила, целовала и ласкала меня только за то, что я видел Дэна, что слышал его, что был так близко от него, и мог бы дотянуться до его руки, если бы захотел. И я нес какую-то пургу про ауру света и добра, источаемую кумиром, и через маленькое, как форточка, окно к нам заглядывала полная луна, и мерцающая серебристая дорожка полоскалась на тихом море, и целовала меня девочка неистово и нежно, как если бы я был Дэном…
Я много раз вставал, отхлебывал из горлышка кисло-горькое кьянти, почесывая грудь, смотрел на аспидно-черное море, и мучила меня тихая нежность, вымазанная в липкой досаде. Сколько глупых девчонок на свете!
– А девушка у него есть? – спросил я.
Моя подружка долго молчала, царапая подушку. Вопрос был жестоким, все равно что спросить малознакомую женщину, которая все молодится да молодится: «А пенсия у вас большая?»
– Он девушек как перчатки меняет, – глухо ответила моя подружка. – Вчера одна, сегодня другая.
– Ты их знаешь?
– А кто их не знает! Ходят, нос задирают – что ты, не подходи! Сначала у него была Татьяна Калязина. Старушка! Она лет на пятнадцать старше его. Но именно она его раскрутила, и песни для него покупала, и гастроли ему устраивала. Потом Дэн почти полгода с черненькой ходил.
– Что значит с черненькой?
– То ли африканкой она была, то ли мексиканкой, кто ее там разберет… Но это для фишки, чтобы на себя внимание обратить. Нужна ему черная, как гуталин белой кошке! На нее смотреть без слез нельзя было.
Она повернулась в постели, взбила подушку, чтобы лечь повыше и видеть меня.
– А до недавнего времени он крутил любовь с Яной Ненаглядкиной. Эта девушка у него в припевках была, в общем, вела бэк-вокал на втором плане. Красивая любовь была, все завидовали. Но тоже расстались. Теперь Дэн на всех тусовках с Лерой Фри появляется. Еще бы! Ведь это дочь продюсера. Но стра-а-ашная, как атомная война!! Дай мне тоже глоточек…
Я протянул бутылку.
– Давай выпьем за Дэна, – предложила она, – за этого красивого и талантливого негодяя. Всю душу мне измотал! Никак не могу выкинуть его из сердца. Вот же въелся!
Она сделала глоток. Ночная бабочка, шлепая крыльями по стеклу, торопливо ползла к луне. Соскальзывала, падала на подоконник, рассыпая мучнистую пыльцу крыльев, но опять упрямо взбиралась на стекло. Ей казалось, что этот манящий серебристый огонек совсем рядом…
– А вот эта… Яна Ненаглядкина… Ты ее лично знаешь? – спросил я.
– Ой! – махнула рукой моя подружка. – Мне ее жалко. Янка хорошая девчонка, но уж слишком впустила его себе сюда, – она постучала кулаком по груди. – Я как чувствовала, что это добром не кончится…
– И чем же это кончилось?
– Не знаю, – помолчав, ответила моя подружка. – Говорят, что она вены себе порезала… Может, умерла бедолага. Может, выжила. Я уже сто лет ее на тусовках не встречала…
– И давно она… это… вены себе порезала?
– Да уж недели три… Или даже месяц.
– Как она выглядела?
– Обычно. Как все. Худенькая, носик остренький, а губ вообще нет… А чего это вдруг тебя Яна заинтересовала? Я, между прочим, тоже могла попасть в припевки. У меня слух отличный, и на отборочном конкурсе заняла шестое место.
Она меня ревновала. Я вернулся в кровать, лег, натянул на себя простыню. Моя подружка приластилась ко мне, уткнулась носом мне в руку, в ту самую руку, которой я мог бы при желании дотянуться до ее кумира. Я лежал неподвижно, глядя на потолок, по которому плавали тени от тополя, и думал про Яну Ненаглядкину. Я представлял ее зареванную, с красными воспалившимися глазами, под которыми засохли черные разводы туши; и маленькое сердце девушки разрывается от ревности, от мучительной боли и любви; она кусает свои некрасивые тонкие губы и что-то шепчет бессвязное, а потом дрожащей рукой берет кухонный нож, со страхом и отчаяньем смотрит на матовое острое лезвие и, зажмурившись, с силой ударяет себя по запястью. Острая боль обжигает ей руку; Яна со сдавленным вскриком откидывает нож в сторону. Пульсируя, из порезанных вен выплескивается темно-вишневая кровь, веером брызжет на стены и зеркало. Девушка садится на край ванны, опускает кровоточащую руку под струю теплой воды, и боль постепенно стихает, и в голове становится пусто и легко, и затуманивается сознание, и грязно-бурая вода, закручиваясь в спираль, уносит с собой в черные зловонные трубы молодую жизнь…
