За все услуги Шелковников платил щедро, и Ипполит Самсонович временами думал, что этот странный человек, которого он про себя звал Одноруким бандитом, деньги сам и печатает. Но это было лишь шутливое предположение. Доллары, которые получал Кругляков, на поверку оказались самыми что ни на есть настоящими, хотя выглядели так, словно только что их извлекли из-под пресса.
– Может, все-таки выпьете, может, чайку, кофейку, а, Павел Павлович?
– Нет, спасибо, у меня времени в обрез.
Часы Шелковников носил на правой руке. Он глянул на циферблат.
– Ну, что ж, было приятно с вами поработать, Ипполит Самсонович. Я люблю иметь дело с порядочными людьми, которые если обещают, то делают.
– Да что вы, Павел Павлович, мы с вами были партнерами.
– Да-да, партнерами, – быстро улыбнувшись, ответил Шелковников, – но, надеюсь, теперь останемся приятелями, – Если что-нибудь надо, Ипполит Кругляков всегда к вашим услугам днем и ночью.
– Премного благодарен, пока ничего не надо. Надеюсь, что вы завтра же отправите эти картины на место.
– Не сомневайтесь, завтра же они окажутся в ящиках, и все гвозди будут забиты. Все будет так, словно к этим ящикам никто не прикасался по меньшей мере, лет десять.
– Ну, и замечательно, – Павел Павлович протянул левую руку, прощаясь.
Ипполит Самсонович пожал узкую, длинную ладонь, и у него появилось ощущение, что рука Шелковникова сделана из мрамора или гипса, такой она была холодной.
Покинув дом, уже выходя за калитку, Шелковников оглянулся. В двух комнатах горел свет, шторы были задернуты. Пройдя два переулка, он увидел свой автомобиль. Подойдя к нему, Шелковников открыл заднюю дверцу, сел и извлек из кармана пачку сигарет.
Мужчина, сидевший за рулем, щелкнул зажигалкой, давая своему хозяину прикурить. После первой и второй затяжки Шелковников молчал. Наконец, сделав третью, длинную и глубокую, медленно произнес:
– Вот что, с этим дядей мы больше дел иметь не будем. Завтра же его надо кончать. Завтра и не позже. Я уеду поездом, ты останешься и все сделаешь как положено. Только убедись, что он перенес в музей то, что я ему сегодня отдал, – Шелковников еще раз взглянул на часы. – Давай на вокзал, быстро, у меня куча дел.
Черный автомобиль прошуршав протекторами, помчался по темным, хоть глаз выколи, пригородам к центру города – туда, где находился железнодорожный вокзал. Шелковников сидел прикрыв глаза, поблескивая стеклами очков и барабанил пальцем правой руки по крышке своего дорогого кейса.
«Порядок, завтра надо будет договариваться о заграничной командировке, – проносилось у него в голове. – Как можно скорее следует оказаться в Европе, встретиться с немчурой и обсудить план дальнейших действий».
Миллион теперь уже не казался отставному майору Шелковникову такими уж большими деньгами, и он понимал, что теперь, когда картины у него в руках, он может поднять цену. И вряд ли Ганс Отто фон Рунге будет сильно упираться.
"Конечно же, нет, – успокоил себя Шелковников, – куда этому пивному барону против меня!
Картины же у меня, а сделать со мной что-либо у него руки коротки".
* * *
Утром следующего дня, в восемь часов пятнадцать минут, старенький оранжевый «москвич» с кузовом «комби» выезжал из гаража частного дома №7 по Садовому переулку, дома, хозяином которого был старший хранитель областного Смоленского краеведческого музея Ипполит Самсонович Кругляков.
В кузове «москвича» лежала большая картонная коробка. Кругляков прикинул, что уже к половине девятого будет в музее и сможет проникнуть в подвалы – туда, где спрятаны вывезенные из Германии картины барона фон Рунге. Все сотрудники музея придут часам к одиннадцати, не раньше, ведь сейчас посетители в музей не ходят, он закрыт на ремонт, так что времени у него будет предостаточно. Деньги, оставленные Шелковниковым, Ипполит Самсонович пересчитал и спрятал в укромное место. Дела свои он держал в секрете и от жены, и от дочки, которым вечно всего не хватало и которые вечно его пилили.
– Ну, ничего, ничего, – приговаривал Ипполит Кругляков, – еще пара месяцев, и я уйду на пенсию. А там мне сам черт не брат. Буду жить припеваючи, как сыр в масле кататься.
Черный автомобиль «опель-омега» стоял напротив краеведческого музея. В машине сидел небритый мужчина с тлеющей сигаретой в зубах. Он посматривал то на часы, то на служебный вход краеведческого музея и прекрасно видел, как подъехала и припарковалась старенькая колымага хранителя музея, как хромой аккуратно вытащил из машины картонную коробку и, прижав ее к груди, вошел в музей.
– Ну, вот и хорошо, – пробурчал он, давя сигарету в пепельнице. – Вечером ты будешь возвращаться домой, тогда я с тобой и встречусь.
Двигатель заработал, и черный «опель» медленно покатил к центру города.
* * *
Два сторожа краеведческого музея сидели и пили утренний чай, когда с картонной коробкой под мышкой в музей вошел Ипполит Самсонович Кругляков.
Сторожа обрадованно улыбнулись:
– О, Ипполит, – сказал один из сторожей, – ты сегодня пораньше. С тобой хорошо работать.
– Чего это со мной хорошо? – не понял Кругляков.
– Ты рано приходишь – мы раньше уходим.
– Мне сегодня домой пораньше надо.
– Мы тебе тут чайку сварили, присядь, выпей.
– Некогда мне, – буркнул Кругляков. – Как там подвал?
– Да мы туда не ходили, – ответил второй сторож. – Что-то в трубах урчит, хотя сантехники вентиль перекрыли и сказали до их прихода ничего не трогать.
А по инструкции я на такое не имею права: если пожар, чем огонь тушить?
– А мы и не будем трогать, – ответил Кругляков и пошел к телефону, чтобы снять подвальное помещение с сигнализации.
Когда он это сделал, один из сторожей подвинул стакан с чаем на край стола.
– Да выпей ты, Ипполит, куда спешить? День только начался…
– Нет, мужики, дел много. Надо ящики передвинуть, а то, не дай Бог, подтопит, потом беды не оберешься.
– Хорошо тебе теперь, – сказал тот сторож, который первым поприветствовал хранителя.
– Это почему мне хорошо? А тебе?
– Тебе хорошо, ты начальство, – принялся сбивчиво пояснять сторож, – да и нам неплохо. Не ушел бы на пенсию Скуратович, так мы бы здесь всю ночь ящики ворочали – зануда он был тот еще.
– Это точно, – буркнул Кругляков, вспоминая своего начальника и предшественника на должности, бывшего главного хранителя.
Тот, действительно, был человеком въедливым и ужасным паникером. Не дай Бог сработает сигнализация – Скуратович сразу же поднимал панику, вызывал милицию, ставил на уши весь музей, всех сотрудников от директора до уборщицы. Порядок при нем был еще тот. Ни один из подчиненных не имел права опоздать на работу или уйти без его ведома. Сам же Василий Антонович Скуратович приезжал на работу часа за полтора до открытия музея и уходил самым последним, оставляя в музее лишь сторожей.
Минул уже год, как Скуратович ушел на пенсию, вернее, на пенсию его «ушли» – слишком уж он всех замучил, в первую очередь, директора музея и его зама.
В общем, многим стоял поперек горла несговорчивый и злой старик, и многие вздохнули с облегчением, когда он написал заявление.
– Да, слава Богу, что нет Скуратовича. Пойду гляну, что там, к чему, – не прикоснувшись к стакану с горячим чаем, сказал Кругляков и направился к лестнице, ведущей в подвальное помещение, в хранилище.
Ковыляя, он спустился вниз, долго бренчал ключами, открывая одну за другой двери, затем закрылся, зажег свет и сразу же направился к тем ящикам, откуда были извлечены полтора месяца назад картины из коллекции барона фон Рунге. Быстро и сноровисто, и в то же время очень аккуратно Ипполит Самсонович повыдергивал старые ржавые гвозди, вскрыл один из ящиков и, повозившись минут двадцать, поставил два новых холста, две подделки на те места, где раньше были картины из трофейной коллекции.
– Ни один гад не отличит, – пробурчал Ипполит Самсонович, тщательно запаковывая содержимое.
Те же ржавые гвозди были вставлены в гнезда, ящик был закрыт, словно к нему и впрямь много лет никто не прикасался. Затем Ипполит Самсонович задвинул ящик к дальней стене, к той, которая всегда была сухая, и с облегчением вздохнул.
– Ну, вот, слава Богу! Дело сделано.
Взглянув на часы, Кругляков усмехнулся, обнажив желтые от табака зубы.
«Вот и ладненько. Деньги у меня, так что бояться нечего. А мне до пенсии… – и Кругляков блаженно вздохнул, – мне до пенсии всего ничего – пара месяцев и пара недель. А потом меня никто больше здесь не увидит, ноги моей в этом долбанном музее не будет. А картины… Что картины? Их, может, еще лет двадцать ни одна падла не тронет. Да и кому они нужны? Достояние, государство, национальные сокровища! Награбили, вывезли, а теперь сами не знают, что с этими картинами делать. Продали бы их давным-давно, так хоть деньги бы были».
