Всем остальным запретили покидать деревню. Но через неделю всех троих вернули в Сосновку.
Старик, бывший сосед Бобровых, вернувшись из райцентра, почти не выходил из дома. Боялся смотреть в сторону пепелища. И не заговаривал с сельчанами.
Лишь иногда в потемках подходил к забору, отделявшему его дом от соседей, и вздыхал тяжко.
Так-то и не услышал он тихих шагов за спиной, не увидел коренастой фигуры человека.
Влас узнал о случившемся от воров, задержанных милицией. Они попали в одну камеру с поджигателями. Те и рассказали, за что попали сюда. Воры быстро поняли, о ком идет речь.
Влас обрадовался случившемуся. Теперь Федьке возвращаться некуда.
«Уж он не сгорел. Успел сбежать в тайгу. Это как два пальца… Вот только где его надыбать? Может, к пожарищу прихиляет? Вдруг не знает ничего? Там и увидимся. Верну в «малину». Теперь уж навсегда. Нет худа без добра», — думал вор, появившись в Сосновке затемно.
Старик-сосед, опершись на забор, вздыхал, прося прощения у Бога, как вдруг чья-то тяжелая рука легла на плечо булыжником, придавила к забору, словно припечатала.
— Каешься, старый хрен, облезлый мудило? За что семью извел, на тот свет отправил? — впились пальцы клещами.
Старик сырость в портки пустил. Пытался определить по голосу, кто это с ним говорит.
— Заткнулся, гнилушка плесневелая? Усрался? А когда семью разносили в клочья, кайфовал, гад? — придавили руки голову к штакетнику. — Кой понт тебе, падла, вышел за семью Федькину? Колись, сука! — поприжал шею. Когда ослабил пальцы, старик упал замертво.
— Слабак в яйцах! А еще кулаком звался, пропадлина! Хмырь мокрожопый! — переступил Влас через старика и скрылся в темноте.
На Федьку он наткнулся под утро. Совсем случайно. Тот решил своих навестить, из тайги вышел.
Влас его и перехватил. Рассказал о случившемся. Федька не поверил. Решил сам взглянуть.
Увидев пепелище издалека, он почернел лицом. Впервые в жизни сорвалось с его губ проклятье всем сосновцам. Он дал себе слово отплатить им самой черной мерой за все свое.
— Всех сожгли! Чем же они лучше этой раздолбанной власти, какую кляли день и ночь, умывались слезами и кровью! Чтоб вы жизнями своими подавились, зверье поганое! — лились горькие слезы в землю. Мужик не чувствовал их.
— Срываемся, кент! Завязывай с деревней! Нет ее больше для тебя! И положи на всех! Сам целый. Не достали тебя! Не надыбали! А и я за тобой прихилял! Хватай в охапку душу и сматываемся! — не просил, потребовал Влас.
Федька был не в силах перечить. Плохо соображал. И шел за Власом, шатаясь из стороны в сторону.
— Дело есть клевое. Надо провернуть. В поселке магазин тряхнем. Смотаемся шустро. Там рыжуху привезли. Слышь? Накроем и ходу в Ростов. Ты ж дальше района нигде не был. Хоть свет увидишь. Встряхнешься! Чего прокис?.. Да у тебя этих баб будет больше, чем башлей в банке! — тормошил Влас Федьку. Тот не слышал.
Лишь вечером до него дошло, что от него нужно. И, оказавшись в поселке, вспомнил об Ольге, молча обложил ее самым злым, опасным матом, посчитав, что именно она — виновница всех его бед.
Ближе к полуночи воры легко влезли в магазин через склад. Сторожа на посту не было. Пошел домой поужинать, да задержался. Спокоен был. Да оно и верно. Кого бояться? В местах этих, глухих и таежных, воров не водилось. Магазин не обкрадывали никогда. Потому не спешил на пост.
«Малина», забрав все золото подчистую, уже выходила из склада, когда Федька увидел сторожа.
Не сразу его приметил. Припоздал. А сторож, заметив неладное, выстрелил из своей берданки вверх, поднял шум. Из домов люди выскочили, кричать стали.
Воры бросились врассыпную. Федька только и успел сказать Власу впопыхах:
— К Ульяне приду! — и побежал по дороге, уводя толпу от воров.
В него полетели камни, угрозы, мат, свист. Но Федька хорошо знал поселок и свернул к недостроенной школе, к громадным штабелям бревен. Быстро взобрался, выдернул клин, удерживающий штабель, и бревна с грохотом покатились вниз, на толпу поселковых, рискнувших на погоню.
Крики, стоны взвились столбом. Федька воспользовался суматохой, исчез из вида, скрылся в темноте, словно никого и не было.
Он осторожно пробрался к дому Ольги. Подождал, пока шум на улице утихнет, и заглянул в окно. Увидел всех, кроме Ольги. Ее в поселке не было.
Федька прождал до зари. Понял, что в районе искать надо. И поспешил уйти из поселка.
Он не мог и предположить, что в Сосновке его уже ищут с собаками.
— Кто ж, как не он, деда придавил ночью в огороде? — шамкала старуха, указывая на обезображенное удушьем лицо старика.
Сосновцы не хотели ей верить. И тогда решилась старая на хитрость.
Погодите! Нынче дед, а завтра кого придавит? Ить не мой старик убивал и поджигал. Всех Федька сыщет, до каждого доберется! Отсиживайтесь до ночи! А там погляжу, кто с вас до утра доживет.
И вмиг охотники привели своих собак к дому старика.
— След! Бери след! — требовали хозяева. Собаки, взяв след, понеслись к тайге, охотники едва успевали за ними.
— А вот, видите! Верно надоумила. Живой он! Черти не взяли! Вот словят собаки в тайге! Тогда будете знать, кому верить! — орала бабка.
Вскоре охотники вернулись раздраженные:
— Нет никого в тайге! И не мути людей, старая! Найди себе дело. Если б дед не подглядывал ни за кем, может, жив остался. А и ты, коль лишнее трепать станешь, вслед за стариком скоро уйдешь, — говорили сосновцы, косясь на старуху зло.
Та обиженно губы поджала. И сказала, уходя:
— Мне уже терять нечего. Пожила на свете. Но коль вас прихватит ночью Федька, тогда поймете, что не призрак он, а живой, сущим бандюгой сделался. Убивцем.
Федька пришел к Ульяне под вечер. Старуха узнала его по голосу и очень обрадовалась возвращению. Обняла, как родного. И, закрыв двери, попросила затопить печь, рассказывала о новостях, какие от соседки слышала.
— Говорят, в нашем городе бандиты завелись. Не воры, эти всюду имеются, а разбойные! Те, кто по ночам не кошельки, а души людей вытряхивают. Не веришь? Ну и зря! Вот у нас на окраине дом заброшенный стоял. Хозяева уехали и заколотили его. Не продался дом. Никто не хотел идти туда, потому что на отшибе он стоит. Сам по себе. Далеко от других. Страшно в нем. Вот и не сыскалось смелых купить его. Так чтоб ты думал? Его разбойники приглядели и прижились там.
— Кто их видел? — усмехнулся Федька.
— А че глядеть? Милиция вошла, а в доме ни пылинки, ни паутинки. Все подметено. И мертвец в подвале. Весь избитый, измученный. Язык себе прокусил от пыток. Все ногти с мясом вырваны из пальцев. Всю спину ножами изрезали. Так и убили. А за что? Никто не знает. И деньги при нем целые. Выходит, не воры. Бандиты завелись.
— Тебе бояться нечего. Ни воров, ни бандитов. Только есть на свете люди, каких и я своими бы руками в куски пустил. Не только их деньги, сам бы заплатил, чтоб негодяев прикончить. Они — не воры! Они — в сотни раз хуже! Хотя с виду от других не отличишь.
— И то правда твоя! Кто моих сынов сгубил? Всех до единого! Сам, небось, живет. А мои мальчики? Поди сыщи, кто их со свету сжил. Тот людоед! Уж лучше б я… — отвернулась бабка, вы- терев невидящие глаза. — А я ждала тебя. Скоро уж помру. Так хоть схоронишь меня. Уйду к своим. Кажется, недолго осталось мучиться, — улыбалась бабка Уля, радуясь, что каждый день приближает встречу с сыновьями и мужем. — У нас здесь тоже не без лиха жилось. Все годы спокой был. Друг к другу ходили, двери не закрывая. И я только с двумя соседками дружила. Одна с них — Клавдя, одиночкой жила. Все про тебя интересовалась. Обижалась, что не замечаешь ее, в гости не набиваешься. Так вот через день после твоего ухода померла она. Навроде как расшиблась, зацепилась ногой за порог и упала на ступени. Вся голова в лепешку. Аж мозги в стороны. И это около своего дома. Это ж надо так!
— Не повезло, — вздрогнул Федька, вспомнив угрозу Власа этой бабе, высказанную вскользь, когда им пришлось срочно уходить от Ульяны.
По плечам мороз прошел. Не по себе стало. А бабка продолжила:
— Малость любопытной она была, да это общий бабий грех. Но все соседи и теперь не верят, что отошла она сама на тот свет, без чужой помощи.
— А кто бы ей помог? Ведь ни мужика, ни любовника у нее не имелось. И жила бедно, позариться не на что, — возразил Федька.
— Если б чего взяли, враз бы на воров подумали. Искать бы стали. А тут — единственная золотая цепочка и та на шее уцелела. Не тронута. Вот и поверили, что сама расшиблась. Других повреждений даже в морге не нашли. Закопали Клавдию соседи. А в ее доме никто не живет. Не селятся люди. Боятся чего-то. Ну и мне жутко. Клавдя чаще всех хлеб приносила, помогала. Теперь я и вовсе одна осталась. Вторая — Лизавета с мужиком-пьяницей мучается. Ей не до меня. Жаловаться приходит сюда. Нашла кому! У ней он хоть и пьяница, а живой! Всегда рядом. Если поговорить нельзя, хоть есть с кем погрызться. Все ж родная душа. Не знает Лизавета, что такое одиночество. И не поймет, покуда мужик рядом. Клавдя понимала. Но, видать, была и вторая подкладка в ее душе, коли жизнь ей укоротили. Об свой порог расшибиться насмерть, даже мне — слепой, мудрено. Может, плохо я ее знала, — выдохнула бабка и, умолкнув, прислушалась, повернулась лицом к двери.
