Отто не раз встречал на передовой таких людей. Грязь, кровь, смерть — обычное, повседневное дело на фронте. Все это становилось повседневной нормой для подавляющего большинства участников круглосуточной мясорубки. Как говорится, ног не замочишь — не напьешься. Но только не для этих, не от мира сего.
До войны Арни жил в Вене, работал в театре гардеробщиком. Никакого южного акцента у него не было, и сам он говорил, что чистокровный немец. По рассказам самого Арнольда, родился и детство он провел в Баварии, но потом его родители перебрались в Вену. Но все равно все считали его австрийцем.
Бывало, как раздобудут штрафники в селе вина и выпьют вечером пару кружек, начинают Арни допытывать:
— Эй, Арни, а правда, что у вас, австрийцев, мужья предоставляют своих жен во временное пользование? Из чистого, так сказать, гостеприимства и деликатности?
— Позвольте уточнить, что я не австриец… — покраснев, как рак, принимался доказывать Арни.
— Ну как же… Ты же у нас — сама деликатность…
Не то чтобы Арни был пацифистом или как-то выражал свой протест против войны. Просто само его существо, его поведение и образ мыслей не принимали войну и все, что с ней было связано. В окопе, под обстрелом, в землянке — везде он вел себя так, будто бы находился возле театральной вешалки, галантно принимая манто из рук светских дам. На передовой Арни по полной отгребал издевки и шуточки, а то и тычки с затрещинами.
После жестоких боев на реке Ингулец и под Одессой 500-й батальон был совершенно обескровлен. На правый берег Днестра остатки штрафников спешно перебросили в начале марта и сразу же заставили возводить укрепления. Заготовку древесины в прибрежном буковом лесу, рытье траншей и окопов, строительство блиндажей, пулеметных гнезд и дотов — все «пятисотые» должны были делать своими руками.
Работали с утра до ночи, рук не хватало. Но все равно Отто и его оставшиеся в живых товарищи были довольны. Строить — это совсем не то что стрелять. К тому же с кормежкой проблем не было. Снабжение наладили достаточно толково, одновременно обеспечивая продовольствием и штрафников, и расположившийся на левом фланге артиллерийский дивизион. Причем, как успели выяснить испытуемые, никаких различий между ними и артиллеристами в содержимом и количестве армейских пайков не делалось. По всему выходило, что командование наконец-то решило дать 500-му небольшую передышку.
Когда в батальон пригнали пополнение, особо ситуация не улучшилась. Среди новобранцев проштрафившихся солдат вермахта набралось всего несколько человек, основную массу составляли уголовники, то, что сумели наскрести по самым замшелым углам немецких тюрем. Ни воевать, ни строить они особо не стремились. С оружием они толком обращаться так и не научились, зато ложками орудовали за десятерых.
Эту ситуацию взялся кардинально изменить обер-лейтенант Лотар. Отсутствие командирского голоса он с лихвой заменял рукоприкладством, которое применял по поводу и без повода. В отношении «стариков», относительно давно находившихся в роте, он еще как-то сдерживался. Правда, таких по пальцам можно было пересчитать. Вот он и заскучал в отсутствии объектов приложения своей недюжинной силы. Зато, когда прибыли новички, обер-лейтенант словно ожил.
Каждый вечер, перед положенным ужином, он устраивал занятия по строевой и огневой подготовке. Упор делал на новобранцев, гоняя уголовную шушеру до седьмого пота. При этом в отношении нерадивых применял как зуботычины, затрещины и пинки, так и более утонченные виды наказаний, как, например, «застынь в полуприсяде» или «застынь на отжиме в упоре лежа». Причем, как правило, время для «застывших» не регламентировалось. Как только изнемогший испытуемый разгибался или падал наземь, следовало наказание в виде двух-трех ударов сапогом (или кулаком — в зависимости от местоположения испытуемого).
Новобранцы за глаза кляли ротного на чем свет стоит и угрюмо копили против него злобу. Глядя на изгаления Лотара, Отто невольно вспоминал пережитое в «команде вознесения» и в штрафном лагере Лапландии. Занятия ротного казались детской забавой по сравнению с тем, что творили конвоиры. Расстрелы голодных арестантов, избиения до смерти без суда и следствия, пытки и издевательства вроде «занятий на перекладине», когда на турнике попросту вешали каждого четвертого для устрашения остальных — и без того забитых и запуганных. И главная, нескончаемая пытка — выморочные, ватные объятия нескончаемого голода. Теперь это казалось Отто страшным сном.
Вспомнив о голодухе штрафного лагеря, Хаген невольно потянулся к припрятанному в кармане куску хлеба. Вольф заметил его движение.
— Эх, пора нам в роту возвращаться. Жрать охота, — громко произнес он. Будто мысли читал.
— Тише ты, — одернул его Хаген. — Сейчас накормят тебя… русской свинцовой свининой.
Вольф махнул своей почерневшей от грязи рукой.
— Нету здесь никого. Зря только глину месим, — зло произнес он. — И замерз я к чертовой бабушке… Руки вон задубели… Сыро тут… сквозь шинель пробирает…
— Да у тебя на ладонях грязищи столько… — подначил его Отто. — Перчатки не нужны…
Вольф оглядел свои ладони.
— На свои бы посмотрел, — устало огрызнулся он. — Сколько можно ползать по этому чертову берегу?
Они прочесали всю линию обрывов метров на пятьсот вниз по реке. Никаких следов оставшихся в живых русских они не обнаружили. Отто и сам уже хотел вернуться поближе к кухне. Но внутренняя тревога продолжала еле слышно плескаться где-то в самой глубине его проголодавшегося нутра. Кто знает, может, это и было то самое шестое чувство? Как бы оно ни называлось, но эта способность сильно развилась у него на передовой. Такую же особенность Отто замечал и у других солдат.
Когда ты каждый день, каждую ночь, непрерывно балансируешь на грани между жизнью и смертью, ты невольно учишься предугадывать, предчувствовать приближение того, что грозит тебе с той стороны черты.
— Слышишь, уже и бой стих… — Вольф поднял вверх указательный палец, прислушиваясь. Действительно, над гулкой поверхностью реки раздавались только отдававшие долгим эхом редкие обрывки звонких пулеметных очередей да одиночные трескучие винтовочные выстрелы.
— Бой закончился… — твердил Вольф. — Только мы, как два идиота, шастаем по берегу в поисках шальной пули. А то еще, чего доброго, свой же дозор уложит. Они тут прочесывают еще как… Не-е, надо возвращаться. Так и доложим Писклявому, что, мол, нет никого. К правому берегу, мол, русские причалили только в мертвом виде.
Отто колебался, медленно пережевывая кусочек ржаного хлеба.
— Слышал? — вдруг встрепенулся он. Всплеск воды и треск сломанной ветки раздались совершенно отчетливо. Отто настороженно приподнял карабин.
Вольф хихикнул:
— Ну, ты даешь. Тебе от голода уже мерещиться начинает… Пошли лучше в расположение. А то каши нам ни черта не останется. Это ты-то у нас такой запасливый, хлебушек с собой носишь…
Вольф панибратски хлопнул Хагена по плечу.
— Отто, это правда, что ты в штрафном лагере был?
— Меньше будешь знать, глядишь — и до вечера доживешь… — сухо откликнулся Хаген, стряхивая руку Вольфа с плеча. — Руки мыть надо…
Несколько секунд Хаген настороженно вслушивался. Кроме шума потянувшего вдруг с реки, пронизывающего, сырого ветра и далеких выстрелов, никакие звуки до него не доносились. Начинало темнеть. Теперь уже точно здесь, кроме пули в башку, ловить нечего. Хаген повернул и направился в сторону роты. Вольф обрадовался такому маневру, как ребенок.
— Вот это правильно, — оживленно затараторил он. — Так сколько можно мерзнуть тут, без жратвы. А руки… я помою! Вот хоть сейчас!
Вольф вскинул кверху обе свои чумазые ладошки и засеменил вниз по обрыву, с трудом балансируя на резко осыпающемся откосе.
— Куда!… А ну, назад!… — сдавленным голосом захрипел Отто.
Было поздно. Гулкий выстрел хлестнул по бурливой водной глади. Вольф осел вниз и стал наклоняться к воде, как будто ничего не произошло и он попросту хочет вымыть руки. Но он продолжал медленно оседать, пока не бултыхнулся в воду с головой.
Отто машинально кинулся к воде по осыпающейся глине обрыва. Он ухватил Вольфа за мокрую шинель и потянул на себя что есть силы. Тело убитого показалось Отто неподъемным. Одежда Вольфа вмиг набухла, как будто на него навесили свинцовые слитки. Ледяная вода обжигала ладони штрафника. Она цепко держала свою добычу и не собиралась с ней расставаться.
В этот момент Отто отчетливо услышал металлический звук передернутого затвора.
— Хенде хох! — раздалось за спиной Хагена. В бритый затылок, под самой кепкой, уперлось что-то металлическое, безжалостное. Дуло ствола обожгло таким же ледяным холодом.
