– Ты не трахаешься, поэтому у тебя мозги плавятся! – говорю я.
– Бери номер, а там разберемся, – категоричен я.
Мы выливаем на пол несколько ведер воды и собираем ее в тряпки. Мне плохо, меня тошнит, и болит все тело.
– Я встал, повернулся и увидел его, – заканчиваю вспоминать я.
– Это было так неожиданно, – у меня дергается глаз.
– Что я от испуга едва не заорал, – признаюсь я.
– Надо было сразу оглянуться, – хмуро говорит мент.
– Обычно нападают, откуда не ждешь, прости за банальность, – говорит он.
– Я и обернулся, – признаюсь я.
– Ты видел его?! – спрашивает он.
– Мельком, и не лицо, – говорю я.
– Не могу даже сказать, что уверен в этом, – признаюсь я.
– Может быть, показалось, – предполагаю я.
– В таком случае мне показалось, что в углу мелькнуло что-то темное, – вспоминаю я.
– Если это было, а не привиделось, то он – мужчина примерно моего роста, – говорю я.
– И это все, – сожалею я.
Он качает головой.
– Легче всего ошибиться в росте, – сообщает он мне.
– Поверь моему опыту легавого, – впервые называет себя легавым он.
– Нам нужно ждать, – говорит он.
– Ждать, когда он нападет, – размышляет он вслух, – и поймать на встречной.
– Что? – спрашиваю я.
– Боксерский термин, – поясняет он. – Ждешь, когда соперник пойдет в атаку, раскроется, и ловишь на встречной.
– Понятно, – говорю я.
– Ничего тебе не понятно, – смеется он.
– Всем не понятно, – говорит он.
– Пока движений нет в рефлексах, – объясняет он, – ничего ты не понимаешь.
– А движения в рефлексах, – сообщает он, заканчивая убирать, – это годы и годы.
– Дрессировка, – пожимает он плечами.
Меня очень интересует, что произойдет, когда священника найдут.
– А его не найдут, – пожимает плечами легавый.
– Я его сожгу на хрен, – говорит он.
– У меня племянник – учитель труда, и у него в кабинете печь для опытов. Типа, что происходит в камерах, где обжигают глину, – говорит он.
– О боже! – говорю я.
– Ага, крутая школа! – неверно истолковывает он мое восклицание.
– У них там и компьютерный класс! – восхищен он.
– Кто бы нам всю эту херню давал во времена нашей молодости, – грустит он.
– Какого дьявола… – растерян я.
– Ну да, конечно, придется… – снова неверно истолковывает он мое очередное восклицание.
– Придется тело распилить, – говорит он.
– Зато вопрос будет снят, – обещает он.
– Нет тела, нет уголовного дела, – говорит он.
– А нам не нужно тело, – говорит он.
– Потому что, когда оно появится, мы будем часами отвечать на вопросы, – хмурится он.
– А нам нужно их задавать, – поднимает он палец.
– Поэтому тело не появится, – улыбается он. – Мать его!
Мать его. Мы вытираем полы насухо. Я вздыхаю и говорю:
– Мало ли священников, разочаровавшись в безбрачии, сбегало куда-то начать новую жизнь?
– Наконец-то ты взял себя в руки, – с одобрением отвечает легавый.
– Мужик есть мужик, – кивает он.
– В мужике мужское не вытравишь, – говорит он.
– Пусть он даже мажет на ночь рожу кремом, жрет пятью вилками и трахается, напялив на женщину собачий ошейник, – говорит он.
– Ты завидуешь, – отвечаю я.
– Гребаный рогоносец! – говорю я.
– Бе-бе-бе, – показывает язык он, и мы смеемся.
– Покойный был тяжелым, – говорю я.
– Он еще есть, – отвечает легавый. – Вот сожжем, тогда и скажешь «был».
– Мы сожжем его сейчас? – спрашиваю я.
– Конечно, – выруливает он из дворика на дорогу и, оглянувшись, газует.
– Прямо сейчас, – кивает он.
– У них как раз урок труда, – смеется он.
– И мы научим детей, как сжигать трупы, – кивает он.
– Лопух, бля! – орет он.
Несколько минут я сижу красный, после чего завожусь и начинаю трястись.
– Заткнись! – ору я с ненавистью.
– Заткни пасть, мать твою! – кричу я.
– Останови машину! – ору я и хватаю его за горло.
Он останавливается. Несколько минут я душу его, а он пытается разжать мне руки. Потом я отпускаю их сам. Он смотрит на меня с некоторым уважением, и я тихо говорю:
– Будешь разговаривать со мной так, чтоб тебя, убью тебя на хрен, понял ты? Не смей изображать ветерана-вьетнамской-войны-спасающего-ботаника. Понял? Ты в этом дерьме так же глубоко, как и я.
– Проехали, – примирительно говорит он.
– Это нервы, – говорит он.
– Да, – говорю я.
– Я знаю, что ты сильнее, – говорю я, – но никто еще не умеет видеть спиной. Понял, да?
– Еп те, – сплевывает он.
– Куда яснее, – кивает он.
– Добро пожаловать в мир мужчин, – говорит он.
– Твой член да моя мужская сущность: из нас двоих получился бы отличный мужик, – смеется он.
Я закуриваю и гляжу на дорогу. Мимо нас торопливо сбегают к краю дороги обожженные молдавским летом тополя. В небе ни облака, осень прекрасна, и я постепенно успокаиваюсь.
– Почему он дал убить себя так легко? – спрашивает сам себя легавый.
– Как баран, – сплевывает легавый.
– Им так положено? – спрашивает он меня.
– Подставь щеку, и все такое? – интересуется он.
– Вряд ли католическая церковь располагает инструктажем на случай встречи священника с маньяком, – устало отвечаю я.
– Хватит иронизировать над моей верой, – говорю я.
– Ладно, прости, – поднимает он руки, и машина виляет.
– И за это тоже, – ловит он мой взгляд.
– Все дело в напитке, – я внезапно понимаю, как все это было.
– В смысле? – не понимает легавый.
– Он убил священника по обряду ацтеков, – объясняю я. – Конечно, не формально, а по сути. Формально ему пришлось бы положить жертву на камень. А тут камня не было, вот и пришлось орудовать над сидящим.
– Ну, и? – заинтересован легавый.
– Жертвоприношения у ацтеков, – нехотя говорю я, – часто были добровольными. Чтобы человек не особо понимал, что с ним происходит, ему за несколько дней до смерти начинали давать специальный отвар.
– Зелье? – присвистывает он.
– Типа того, – говорю я. – Человек был опьянен, послушен и вял. И не чувствовал боли.
– И он дал ему этого дерьма, – говорит легавый.
– Ну, да, – говорю я.
– То есть они не хотели, чтобы жертва мучилась? – спрашивает легавый.
– Так точно, мой генерал, – не хочу продолжать я.
– Уколол, – улыбается он, глядя на дорогу.
– Фехтовальщики в таких случаях говорят «туше», – сообщаю я.
– Ты фехтовал? – поднимает брови он.
– Нет, – поднимаю брови и я.
Он молчит, а потом недоуменно спрашивает:
– Так какого дьявола ты выпендриваешься?
И в самом деле… Я включаю радио и закрываюсь от звуков наушниками. Я часто вижу страх в смотрящих на меня глазах, печальным голосом поет какой-то русский рокер. Дурной сон. Хотелось бы мне проснуться сейчас, думаю я. Что же. В таком случае мне придется повторить то, что сделала Света.
Ведь жизнь – это и есть сон, не так ли?
– …ты себе представляешь? – говорит она.
– Ни хера себе! – поддерживает ее подружка.
– Во-во! – говорит он.
– А то! – видно, что подруге не впервой поддерживать беседу бессмысленными восклицаниями.
– Я, мол, тебя перееду как танк, и хрен ты что сделаешь! – восклицает она.
– Во мудак! – чеканит она.
– Стой, нам красный, – говорит подруга.
– Да и хрен с ним! – говорит она, но останавливается.
Девушки одеты в одинаковые розовые курточки, белые сапоги и розовые джинсы. В России так не одеваются уже лет пять, стало быть, в Кишиневе в самый раз.
– Хорошие сучки, – кивает мне легавый.
– Розовенькие, – смеется он.
– Следи за дорогой, – говорю я.
– Иди на хер, – говорит он.
– Угощайся, – говорит он.
– У нас в багажнике труп, – говорю я.
– А ты предлагаешь мне покурить травы? – иронизирую я.
– Да, – совершенно серьезно отвечает он.
– У нас в багажнике труп, и я предлагаю тебе хорошей травы, – говорит он.
