Ольга ждет его! Димку! Скучает и любит. Не верит, что виноват. Спрашивает, почему не отвечает на ее письма? Обо всех домашних новостях сообщила.
Старшая дочь, Настя, теперь уже совсем взрослой стала. Дояркой работает. Младшая — на пасеке помогает. И в вечерней школе учится. Хотела в техникум поступить. Да не приняли. Потому что в анкете своим отцом его, Димку, указала. Вот и отказали девчонке в приеме из-за Шилова. Ну да она не расстроилась. Поначалу трудно было. Теперь все наладилось. И дом, и хозяйство, не хуже, чем у людей…
Плыли перед глазами строчки.
«За что разлучили?» — чуть не разрывалось сердце от боли. И Шилов, вспомнив недавний разговор с оперативником, уже и сам решил пойти на все, лишь бы скорее вырваться, вернуться домой. Пусть и придется заложить кого-то. А чем они лучше Кешки?
— Это откуда ж столько писем пришло тебе? То ни одного, то пачка враз? — удивился дед Миколай.
— Падлы начальники! За ту трамбовку у политических морили меня. Мол, не хер совать свой нос в чужую жопу! За собой говно не забывай. Сам такой же, не лучше. Им за ту трамбовку от своего начальства взъебка была. И если б кто копыта откинул из политических, их бы с работы под жопу, а меня ожмурили бы…
— И кто ж тебе письма отдал? — полюбопытствовал рыжий бородач.
— Опер — паскуда. Мать его… Швырнул в морду. Забирай, говорит, почту свою. Хотел, мол, по нужде использовать. Да малы они. Изгалялся, пропадлина! Знал, проверил, прочел. Если б доброе в них было бы — не отдал. А тут… Добавить горя решил. Сразу скопом отдал. Теперь вот доперло, с чего расщедрился, — тряслись неподдельно руки у Шилова.
— А что за вести из дома?
— Дочку в учебу из-за меня не взяли. Жену паралич разбивал. Голодовали мои — налогами задушили. Мои деньги, что в колхозе заработал, до сих пор не выдали. Семью на каждом углу срамили за меня. Житья не стало. Хочь в петлю влезай живьем. Огород обрезали. Покосов не дают. А как корову держать? Без ней в деревне подохнешь. Нажитое продать пришлось. Девки голиком, без приданого остались. Кому нужны теперь? Так и засели в вековухах. Я-то на них обижался, что не шлют ни хрена… Они там сами чуть не перемерли…
— Всем нынче тяжко. И нам, и им, — вздохнул дед Миколай, продолжив: — Оно, конешно, понемногу пережить легше. Когда разом, добить могли и тебя.
— На то и расчет был, что сердце не выдержит. Не бесконечное оно и у нас, — согласился бригадир Никита. А седой, хмурый человек, подойдя к Шилову, спросил:
— И никакой услуги за письма не требовали?
— Какую еще услугу? Уж лучше б я эти письма не получал. Большего горя не придумать, чем так оглоушили…
— Ну это как сказать… Уж лучше плохие вести, чем
полное отсутствие. Опера это знают. И даром ничего не делают. Сегодня не потребовали, завтра — даром не получите почту…
— Это как так? Письма мои! — прикинулся непонявшим Димка.
— Да так! Опера все продают за услуги! И письма, и баланду, и свободу, — ухмылялся человек.
— Ему не предложат. Он малахольный. Такие в стукачи не годятся, — подал голос сверху круглый, добродушный мужик.
— Меня? В стукачи?! — Шилов вскочил со шконки.
— Охолонь, Димка. Какая шлея под хвост попала? На кого кулаками сучишь? Тебя не обидели. Сказали, что в стукачи ты не годишься. Не то б начальство не преминуло, — осек Шилова старик-сосед. И Димка враз остыл, лег на шконку, отвернувшись ко всем спиной.
— Да не страдай. Все как-то уладится понемногу. Нынче в свете судимых больше, чем вольных. Скоро и в твоей деревне смеяться станет некому, — говорил сосед.
— Это верняк. Баба написала, что гребут и нынче. Того, кто меня засветил, тоже за жопу взяли.
— Ну вот, а говоришь, одни горести! Оно и просвет имеется! Не сошло с рук негодяю! Не угодил чекистам и попался! Они на его шкуре выспятся теперь, — рассмеялся голос из темноты.
— Я тоже вчера получил письмо от своих. О соседях сообщили. Мы всю жизнь с ними дружили. Честные, грамотные люди. Ученые оба. И дети — истинные интеллигенты. И на тебе! Расстреляли. Как врагов народа… Одна женщина осталась. Даже не верится, что вот так все кончилось, что никогда не увидимся больше, — вздохнул чей-то тихий голос.
— У тебя — соседи. У меня — старшего сына забрали. Уже три месяца… И до сих пор ни слуху, ни духу. Никак не подавятся нашей кровью. Вся земля уже в горе, — послышался голос бригадира.
Шило весь в слух превратился. Раньше такие разговоры убаюкивали. Теперь домой захотелось, выйти скорее.
Нечистое дело — стукачество? А он как тут оказался? Вот и вышибет клин клином…
Слушает Димка разговор работяг. Тихий, неспешный. Спящим прикинулся. Да разве заснуть теперь?..
За все время, что жил в бараке, не знал о людях столько, сколько за эту ночь услышал. Все запомнил. И на другой день оперативнику доложил.
«И про мысли, и про убежденья, а что мне терять? Все отнято. Может, и верняк, что с чистой совестью не прожить», — успокаивал себя Димка.
Опер похвалил. Взял письмо Шилова, написанное домой. Пообещал обязательно отправить его.
И сдержал свое слово. Через месяц Димка ответ получил. И посылку из дома. Все отдали оперативники. Даже не проверяя присланное.
Шилов теперь ценным информатором стал. В чести у начальства. Зэки о том и не догадывались.
Когда из барака пинками вытряхнула бригадира охрана зоны, работяги поверили, что за брак в работе выкинули Никиту в другую зону. Ведь и впрямь три бочки развалились на погрузплощадке. Никиту за это начальник зоны при всех зэках по морде бил.
И только Димка знал, что не за бочки убрали бригадира из этой благополучной зоны. А за то, что власти он лаял последними словами, мечтал удрать из зоны за границу, чтоб там рассказать всем всю правду о земле, какая судьбой навязана в родину.
Никиту били в спецчасти так, что крики его, вопли слышали во дворе многие зэки зоны. Им казалось, что с бригадира с живого снимают лентами кожу.
— Прикончат изверги мужика, — вздрагивали работяги, слушая вопли.
— Пытают, видать, — сокрушался Миколай.
Но нет, не убили Никиту. Утром, когда зэков подняли на перекличку, видели работяги, как их бригадира затолкала охрана в ЗАК, и, чихнув на всю зону, увезла машина человека в другую зону, а может, в тюрьму, откуда ему уже долго не увидеть света и воли.
С того дня бригадиром назначили рыжего бородача. Он каждую бочку проверял, всякий ящик ощупывал. Но и его не миновало лихо. При подсчете готовой продукции не хватило сотни бочек… И этот простился с зоной, отплевываясь кровью.
Теперь в бригадиры никто не соглашался идти добровольно. Все отказывались. Увязывая беды двух прежних с работой, зэки не знали истинной причины несчастий.
С большим трудом уговорили седого — Поликарпа. Мол, всем миром тебе помогать будем. Сделай милость, согласись. Не подведем…
И Димка просил. А то как же? Не меньше других старался. Ему до воли всего полгода осталось. Сам опер о том напомнил. Мол, немного уже, старайся, не даром ведь…
И Шилов старался. О каждом зэке из барака работяг знали в оперчасти зоны всю подноготную. Каждый разговор, высказывание, мненье, всякий спор были известны лучше, чем содержимое собственных карманов.
Шилов знал — о нем перед выходом на волю позаботятся оперативники. Его вернут работать на машину. И никто на воле пальцем на него не укажет. Потому что о его информации никому не известно. А оперативники не выдадут, не засветят.
Вон уже и Ольга написала, что Настя теперь учится в сельхозтехникуме на ветеринара. И младшая — на фельдшера в районе. А все оперчасть постаралась. Ольге это и невдомек.
Даже дом их колхоз за свой счет отремонтировал. И, трудодни полновесно оплачивают. Теперь вот только его — Димки — недостает.
Шилов радуется. Письма прячет подальше от чужих глаз и ушей. Чтоб не завидовали его семье, чтоб не пронюхали, не догадались.
Копейку к копейке складывает, каждый рубль бережет. На воле сгодится. Здесь — можно ужаться, прокатиться на халяву за чей-нибудь счет. Домой надо вернуться мужиком, хозяином, не иждивенцем.
Шилов давно перестал общаться с бывшим председателем колхоза Иваном Самойловым и механиком Абаевым. Они так и застряли в бараке политических. И не горели желанием общаться с земляком. Он знал, они не скоро выйдут на волю. Если вообще увидят ее, если не укоротит их жизни такой вот, как он, — Димка…
В последнее время, а это не осталось без внимания зоны, из барака политических забирали зэков пачками и увозили в крытой брезентом машине. Куда? Зачем? Никто ничего не знал. Но этой машины инстинктивно боялись все.
Вскоре на ней увезли Самойлова с Абаевым. Их Димка не засветил операм. И немало удивился, увидев, как земляков загоняют в машину. Нет, они никогда не были друзьями. И тут, в зоне, и в колхозе куска хлеба не разделили. Но и не враждовали никогда.
