По словам начальника отдела сыскной полиции Яна Мэтисона, это одно из самых жутких и чудовищных дел, с которыми ему приходилось сталкиваться за всю его тридцатипятилетнюю карьеру. «Моубрей, – говорит мистер Мэтисон, – безжалостно отнял жизнь у молодой, красивой и талантливой девушки. И свое преступление он совершил с особой жестокостью. Последние минуты Рейчел были наполнены страхом и болью».
– Она притягивает неприятности как магнит, – прошептала Энни.
Кларисса рассеянно кивнула в ответ. Она вспомнила, что читала об этом деле в газетах. На суде говорилось, что за несколько недель до своего исчезновения Рейчел написала на Моубрея заявление, но полиция ничего не стала делать, поскольку у нее не было убедительных доказательств.
«Страхом и болью».
Ей хотелось кричать. Перед глазами стояло избитое, окровавленное, похороненное под половицами тело и обезумевшие от горя родители, вопреки всему возносящие мольбы о том, чтобы их дочь вернулась целой и невредимой.
– Вы продали свою историю в общенациональную газету, – произнес мистер Турвиль, осуждающе глядя на мисс Локер. – Вместе с этим снимком.
– Они не заплатили мне ни пенни. Я была на волосок от смерти. Еще чуть-чуть – и он бы убил меня! – Она сложила щепоткой большой и указательный пальцы, показывая величину этого «чуть-чуть».
– Вы использовали трагическую смерть Рейчел Херви, чтобы привлечь к себе внимание.
– Такое внимание мне не нужно. Они очень мерзко обо мне написали. Извратили все факты. Это очень некрасиво с их стороны.
– Вы утверждаете, что вас изнасиловали. Пока это происходило – если происходило, – остальные находились в соседней комнате. Почему вы не звали на помощь? Почему не боролись?
– Они меня очень крепко держали. А Доулмен угрожал мне ножом. Что до остальных, то они вряд ли мечтали прийти ко мне на помощь, вам не кажется?
– Мисс Локер! Вы прекрасно знаете, что никакого ножа не было! Вы сами этого хотели. Вы лежали и наслаждались.
В этих грубых, издевательских словах было столько яда, что Кларисса не поверила своим ушам.
– Нет! – прорыдала мисс Локер.
Ее оскорбленный взгляд не произвел на мистера Турвиля никакого впечатления. Он переступил с ноги на ногу, отыскивая более устойчивое положение, и горделиво выпятил грудь, словно только что произнес нечто необыкновенно смелое – нечто такое, что до него еще никто не решался высказать.
Они снова сидели в комнате отдыха. У нее в голове непрерывно звучал голос Рэйфа, повторявший одни и те же слова: «Ты с ума по мне сходила, Кларисса. Ты так страстно отзывалась на мои ласки… умоляла меня делать с тобой разные вещи… Ты хотела меня. Ты лежала и наслаждалась».
Энни коснулась ее плеча:
– Кларисса? Пора домой.
Остальные присяжные уже потянулись к лестнице вслед за приставом. Было всего половина третьего, но их отпустили, поскольку у судьи возникли какие-то другие дела.
– Вы плохо выглядите. Вам нехорошо? – спросил Роберт, испытующе глядя ей в лицо.
– Все отлично. – Она попыталась улыбнуться. – Я просто не выспалась.
– Погуляйте сегодня как следует. Подышите свежим воздухом. В последнее время нам его не хватает.
– Хорошо, – ответила она. – Я попробую.
10 февраля, вторник, 16:30
Захожу домой и швыряю сумку на пол. Не снимая ни пальто, ни шапку, стремительно натягиваю две пары шерстяных носков, обуваю сверху резиновые сапоги и выбегаю обратно.
Машинально сканирую улицу: взгляд вверх – взгляд вниз. Никаких следов твоего присутствия. Я иду в парк. Настолько быстро, насколько позволяет обледенелый тротуар.
Нужно пойти туда, где мне хорошо. Туда, где я смогу подумать. Я должна убедить себя, что убийцы, которые пытают своих жертв и прячут их трупы под половицами, существуют только в газетах. Внушить себе, что выйти после ужина на прогулку – это нормально, даже если на улице уже начинает темнеть. Если постараться как следует, это может получиться.
Парк совершенно круглый. Я представляю его в виде гигантского циферблата. Захожу в главный вход с чугунными воротами: шесть часов. Поворачиваю налево, по часовой стрелке, и иду по окаймляющей парк дорожке к девяти часам. Я всегда ориентируюсь по делениям циферблата, которые мысленно расположила вдоль ограды. Большой газон в центре парка завален снегом. Ходить по нему невозможно.
Восемь часов. Налево отходит тропинка к обрыву, поросшему искривленными деревьями. С обрыва открывается мой любимый вид на Бат. Здание аббатства вот-вот зальют лучи голубого света.
Дорожку посыпали. Можно идти быстро. Ускоряю шаг и с наслаждением чувствую, как кровь бежит по жилам, а лицо обвевает легкий ветерок. Здесь очень тихо; в предзакатном свете все кажется таинственным и умиротворенным. Дети, наверно, думают, что снежный холм на газоне – это волшебное царство. Под ногами хрустят ветки: единственный звук, который я слышу. Холод всех разогнал по домам. Сегодня парк принадлежит только мне.
Двенадцать часов. Половина круга. Самая дальняя от входа точка. На детской площадке никого; качели легонько поскрипывают, словно на них резвятся привидения.
И тут появляешься ты:
– Привет, Кларисса.
Можно подумать, это неожиданная встреча старинных друзей.
– Я припарковался у твоего дома.
Словно это не ты вчера пробрался в суд; словно ты не услышал ни единого слова из тех, что я тебе сказала у закрытого кофейного киоска.
– Я уже разворачивался, когда увидел, что ты идешь в парк.
Ты что, профессиональный преследователь? Ты держишься так близко, а я даже не догадываюсь, что за мной наблюдают! Не понимаю. Я ничего не видела. Ничего не слышала.
– Потом ты исчезла, и я уже думал, что потерял тебя. Но я тебя нашел.
Какая неожиданность. Ты всегда меня находишь. Всегда. Разве когда-нибудь было иначе? Но на этот раз виновата я сама. Только я и никто другой. Я поддалась дурацкому порыву и не позволила страху удержать меня дома.
«Вернем себе ночь». Когда мы с Ровеной учились в университете, это движение казалось нам очень важным. Мы ходили на митинги и думали о женщинах семидесятых. Но мы ошибались. И они тоже. Сейчас не ночь – правда, скоро уже стемнеет. Мне не следовало приходить сюда, не следовало игнорировать свой страх перед темнотой! Больше я никогда не повторю этой ошибки.
Может, срезать? Ринуться прямо через круглый газон? Это кратчайший путь, но снег слишком глубокий… Глупо. Я всю ночь буду через него продираться. А еще там слишком много деревьев и кустов, которые дают слишком много тени. Я не поддамся искушению и не сойду с тропинки, как Красная Шапочка. Я очень хорошо понимаю мораль таких историй.
Краем глаза я вижу, как ты показываешь куда-то в сторону трех часов.
– Я припарковался вон там. Могу тебя подбросить.
Это настолько нелепо, что мне следовало бы рассмеяться. Но я не могу. Я в полной растерянности. Воображаю, что ответила бы Энни.
«Идиот», – сказала бы она. «Я вообще-то вышла погулять», – сказала бы она. «С какой стати меня куда-то подбрасывать?» – сказала бы она. «Избавь меня от своего присутствия», – сказала бы она.
– Я пытаюсь быть любезным. Пытаюсь забыть, что ты сделала вчера, Кларисса, и не только вчера. Пытаюсь забыть все твои грубости и оскорбления. Но ты не облегчаешь мне задачу!
«Просто оставь меня в покое. Больше мне ничего от тебя не нужно». Ты что, меня не слышал?
– Ты должна сказать, что прощаешь меня за мои вчерашние слова, Кларисса. Ты ведь знаешь, что я не хотел тебя так называть. Я сильно разозлился. Ты вела себя вызывающе!
«Я никогда тебя не прощу». А как насчет этого? Это до тебя тоже не дошло? Брошюрки абсолютно правы: не нужно вступать с тобой в разговоры, даже самые короткие.
Я иду против часовой стрелки. Иду так быстро, как только могу. Не смотрю по сторонам. Интересно, я вообще вернусь сегодня домой? Нельзя так думать; надо попытаться убедить себя, что я преувеличиваю. Одиннадцать тридцать. До чугунных ворот идти еще минут пять. Я возвращаюсь назад той же дорогой: не хочу оказаться рядом с твоей машиной.
