Он, да и не только он, а наверно, вся большая, дружная семья Мастеровенко, с облегчением вздохнули, когда она вдруг объявила, что уезжает в Ростов, где ее ждут дела. Сербин сразу понял, что Мария уехала к Сердюку, который, надо полагать, до сего времени находился в Ростове…
К середине марта Путник уже свободно управлялся с двумя револьверами и своей легкой арабской саблей, и лишь карабин был для него пока не по силам. Но уже через месяц он скакал по пробуждающейся степи на Орлике, на ходу сбивая выстрелами из карабина высохшие головки прошлогодних будяков. Его закаленный в битвах организм одержал очередную победу над хворью и немощью.
Фросенька, понимая, что скоро Леонид уйдет вершить свое правосудие, все чаще замыкалась в себе и потихоньку плакала, предчувствуя разлуку.
И она скоро явилась в образе подтянутого, одетого в кожу с ног до головы, Димки Соловьяненко. Вместе с ним приехал военный, которого Димка представил, как начштаба Морозовско-Донецкой дивизии «Красный партизан» Алексея Сухова.
Разговор их был долгий… Они уселись на лавки за широкий стол под яблоней в саду, и Сухов без каких-либо предисловий предложил Сербину должность командира кавалерийского полка, с задачей проведения рейдов в приазовских степях против «разноцветных» банд, появление которых ожидалось со дня на день.
- Я уже отвоевал свое, - ответил Сербин. – К тому же я еще не совсем здоров, чтобы уходить в степь надолго. А быстро справиться с бандами не получится… Короче, я отказываюсь от вашего предложения!
- Ты не совсем понял, что сказал тебе товарищ Сухов, - вкрадчивым голосом промолвил Димка. – Ты, товарищ Сербин, бывший хорунжий царской армии, не забывай, кто ты есть такой, и какие счеты тебе может предъявить Советская власть… Мы ить могем и закрыть глаза на то, что ты полный Егорьевский кавалер и изничтожил в степи нескольких бандитов. И предъявить тебе наш рабоче-крестьянский счет как оголтелому врагу Советской власти, как ты есть являешься бывший офицер!
- Ты что, решил меня напугать, щенок?! – вскочил с лавки Сербин.
- Успокойся, товарищ Сербин, – спокойно сказал Сухов, глядя на Леонида прищуренными глазами. Он видел, как того коробит обращение «товарищ». – Успокойся и выслушай меня.
Леонид сел, угрюмо уставившись в землю. Внутри у него все клокотало от злобы, готовой выплеснуться через край…
- Ты пойми одно, товарищ, - Сухов говорил медленно, тщательно подбирая слова. – Сейчас время такое, что тот, кто не с нами, тот враг. И иного быть не может. За саботаж распоряжений Советской власти кара одна – расстрел. Ибо только так мы можем выжить и победить. Ты славный казак, герой, прошел три войны, ты должен, обязан жить! Жить и служить Отечеству, которое, как ты знаешь, не выбирают. Я не думаю, что ты, пройдя такой славный путь, сражаясь во славу России, выберешь для себя позорную смерть у расстрельного столба… Зачем тебе это? Тебе еще нужно семью создать, детишек нарожать, чтоб род свой славный продлить… А Родина?… Она ведь одна, товарищ. Ты долго шел к ней и нашел её изменившейся? Что ж, так уж случилось, и не твоя в том вина и не твоя заслуга. Так прими её такой, какой нашел, ибо другою она уже не будет! И твой долг солдатский – служить ей. Я ясно изложил тебе диспозицию?
- Ты офицер? – спросил вдруг Сербин, прекрасно зная ответ на свой вопрос. Потому что речь Сухова была речью офицера.
- Так точно! – тихо ответил Сухов. – Есаул, командир 6-ой сотни 3-го Донского полка.
- И как ты здесь?
- Предо мною стоял выбор: уйти с дивизией за море, благо, такая возможность была, или остаться на Родине… Я выбрал второе. Ибо здесь могилы моих предков, здесь моя земля. Я должен был сделать выбор, и я сделал его. А время покажет, прав я был или совершил роковую ошибку…
- А не поздно будет – убеждаться-то?
- Все в руках Божьих, - есаул зыркнул в сторону безбожника Соловьяненко.
- Что ж? – Леонид помолчал, собираясь с мыслями. – У меня, значит, тоже выбор невелик: либо расстрел, либо…
- Либо должность командира кавполка! – подсказал Соловьяненко.
- А зачем мне полк? – удивился Сербин. – Полк – это обоз, это тыловые службы, это вспомогательные команды. Да и где я спрячу в степи полк? Вы же представляете себе, что такое бивак полка? Это, где бы мы ни встали на дневку или ночевку, нас будет видно и слышно за пару верст… Я уж не говорю о следах, которые полк оставит на пыльных степных шляхах при передвижении…
- Хорошо, товарищ Сербин, - Леонида вновь покоробило такое обращение. Он не считал ни Соловьяненко, ни Сухова своими товарищами. Но коль у них так принято… - Ваши предложения?
- Мне нужна сотня, – жестко ответил Сербин. - Сотня казаков, побывавших в боях, и, желательно, чтобы хоть часть из них служила ранее в пластунских командах. Это будет летучая сотня, способная перемещаться быстро на большие расстояния и появляться там, где ее не ожидают.
Соловьяненко и Сухов переглянулись, и Сухов утвердительно кивнул головой.
- Принимается, - сказал Сухов и протянул путнику широкую, жесткую ладонь. – Когда сможете приступить к отбору людей и формированию «Летучей» сотни?
- Да хоть завтра, - сказал Леонид и осекся, увидев полные слез глаза Фросеньки, стоявшей, горестно, по-бабьи подперев щеку двумя руками, у садовой калитки. – Нет, пожалуй, завтра не смогу. Есть еще кое-какие дела незавершенные. Давайте начнем со следующей недели.
- Хорошо, - начальственным баском промолвил Димка, заметив взгляд Сербина, брошенный в сторону Фроси. – Но не затягивайте, товарищ Сербин. Степь подсыхает после зимы… Вот-вот появятся банды.
Быстро попрощавшись, они умчались на пулеметной тачанке, подняв за собой широкий пыльный шлейф и, задавив по пути пару зазевавшихся сельских куриц…
На негнущихся ногах Сербин подошел к Фросе и, взяв ее за руку, повел в горницу.
Иван Лукич и все трое братьев Фросеньки восседали за обеденным столом в напряжении, в ожидании конца разговора Путника с военными. Из спальни родителей доносились всхлипывания и тихие причитания матери Фроси – тети Лизы, как называл ее Путник.
- Иван Лукич, - прокашлявшись, торжественно начал Сербин… и осекся. И вдруг сказал тихо и просто, - Благословите нас и обвенчайте в воскресенье. Хочу, чтоб Фросенька меня ждала супругой, пред Богом венчанной. Я тогда точно знать буду, что живым ворочусь к ней. Скоро!
- Ох, Леонид! Боялся я за тебя! – хрипло сказал Иван Лукич. – А как увидал, что вскочил ты со скамьи… Ну, все, думаю – голыми руками зараз порвет и Димку и того военного, что с им прикатил! Бог беду отвел, знать, и от тебя и от всего семейства нашего. Ибо и мы все пострадали бы, коль тронул бы ты власть эту бесовскую… - Он истово трижды перекрестился. Все братья поднялись и тоже трижды осенили себя крестным знамением…
- А к свадьбе, Леонид, в общем-то, все и готово. Ждали мы этого дня, хоть и знаем, что за путь тебе уготован. Да, ведь ты не угомонишься, пока свои дела не сделаешь! Что же, принимаем тебя таким, каков ты есть! Вот только платье свадебное еще не пошил Изя. Говорит, материал сложный, этот атлас твой заморский. Но ничего, потороплю – успеет к воскресенью. Выходи, мать! - вдруг гаркнул он так, что в буфете задрожали стаканы. – Выходи, старая, накрывай на стол! Просватали мы нашу девочку!
После праздничного обеда ушли Иван Лукич с Леонидом в сад и присели под яблоньку.
- Ну, учить тебя – только портить! – сказал отец Фроси. – Ты уж столько перевидал, что мне и в самом страшном сне не приснится. Об одном тебя прошу: смирись! Не победить эту власть ни сегодня, ни завтра, ни через пятьдесят лет. Ибо на крови она замешана и великой кровью держится. Сколь судеб перемолола, столько еще перемелет, не подавится. Человек для нее – тьфу, ништо! А мне Фросенька моя дорога! Жизнь положу за свою кровиночку, только бы Господь малую толику счастья ей даровал… Сбереги её, Леонид! Схорони от злых напастей и дел черных. Внучков нарожайте, чтоб жизнь постылую да старость мою скрасили… Прошу, сынок, не дай моей доньке сгинуть в этой жизни! – Старик смахнул слезу из края глаза.
- Сберегу, отец, не сомневайся! – твердо сказал Леонид. – Не лежит душа у меня к новой власти, ой, не лежит! Но слова отшельника лесного помню: «другой не будет». А, значит, с этой придется мириться и жить… Переборю себя, что ж делать. Ради семьи, ради детишек наших будущих переборю… За них биться буду, сколько Господь мне жизни положит…
