Только бы выйти, а там… Любить – так любить! Гулять – так гулять! По-русски! От сердца! С душой! С размахом! Но выходишь опустошенный. Брось камень внутрь, как барабан зазвенишь. Надо заново учиться жить. Потому что выжила душа.
Он не умел зализывать раны на глазах у всех. Поэтому он взял билет на край света…
Сколько прошло времени, час, два или всего несколько минут, Хабаров не понял. Из полудремы его вывел какой-то шум. Он оглянулся. В хвостовой части салона, в проходе, корчась, постанывая, лежал пилот. Атлетического сложения бритый качок тащил стюардессу за волосы в служебные помещения.
– Ты чё, телка, оборзела? Ты страх потеряла? Тебе мои ноги жить мешают?! – ревел он. – «Ах, уберите. Ах, уберите! Ах, воняют. Ах, воняют!»
– Успокойтесь, пожалуйста. Я не хотела вас обидеть. Не надо так переживать… – беспомощно лепетала та.
– Это ты у меня будешь переживать!
Он толкнул стюардессу, и девушка больно ударилась плечом о панель.
Качок достал нож.
– Он же зарежет ее! Мужчины, что же вы сидите?! – не выдержал кто-то. – Сделайте что-нибудь!
– Граждане, сделайте со мной что-нибудь! Я минет хочу! – хохотнул наглец и разрезал кофточку на груди стюардессы. – Минет мне, б…дь! Быстро!
Хабаров пошел к ним.
– О, это самый смелый! – хохотнул качок. – Ну, иди, иди сюда!
Качок дернулся, стюардесса вскрикнула и в ужасе закрыла лицо руками.
Выпад, действительно, был хорошим, но Хабаров ловко парировал удар. Перехватив руку нападавшего, он крутанул запястье, выбил нож. Мгновение. Молниеносная задняя подножка. Удар локтем в лицо. Атлетически сложенное тело рухнуло как подкошенное на пол и затихло, будто сломанный манекен. Этот хмурый, меланхоличного вида человек управился с ним столь неторопливо, будто все происходило в спортивном зале. Это было почти красиво.
Хабаров подобрал нож, подал его перепуганной бортпроводнице.
– Бросьте в мусор…
Промежуточная посадка была в Хабаровске. Полтора часа свободного времени. Они встретились в кафе аэровокзала.
– Не помешаю? Магаданский рейс никогда не проходит без приключений. Столица Колымского края… – небесная богиня улыбнулась.
Он убрал сигареты и зажигалку с ее половины крохотного круглого столика.
– Я должна поблагодарить вас, – сказала она, присаживаясь напротив.
– Вы ничего не должны, – спокойно глядя в ее красивое, очень светлое лицо, возразил Хабаров. – Я поступил, как поступил бы любой мужик. Это нормально.
Он поспешно поднялся и пошел к самолету.
Владивосток встретил их последним часом бархатной майской ночи. Она, точно мохнатый черный пес, дремала, укрыв собою и город, и порт.
«Куда теперь?» – задал себе резонный вопрос Хабаров.
Ему вдруг до боли захотелось почувствовать, что он свободен и что эта свобода осязаема, что ею можно упиваться, шалеть от того, что она есть и принадлежит ему одному, всецело. Взяв такси, Хабаров поехал на побережье.
Море, прикрытое легкой вуалью тумана, лениво несло к берегу сонные волны. Ни дуновения ветра, ни крика чаек. Мир замер в предрассветной гармонии.
Хабаров сел на валун у самой воды, закурил. Тупо глядя в никуда, не ощущая ни холода, ни времени, он курил сигарету за сигаретой. На виски давила тишина. Та изощренная тишина, когда не слышишь звука человеческого голоса.
«…Даже если он превращается в матерого зверя, никогда не примкнет к стае, – далеким эхом на задворках сознания блуждал голос отца. – Вновь и вновь он рыщет по тундре, отверженный, и ищет, ищет хрустальный цветок. Его сердце, сердце зверя, упрямо стремится туда, где хрупко теплится последняя надежда…
– Где же он, тот цветок, о котором ты говоришь? Я бы обнял его своими усталыми, избитыми в кровь лапами.
– Искать надо…»
Внезапный порыв ветра унес, как эхо, в сопки: «Искать… Искать… Искать надо…»
– Что ж, будем искать.
Из-за горизонта показался луч солнца.
Сосущая пустота, апатия чуть отпустили. Хабаров встал, широко раскинул руки, вдохнул полной грудью и крикнул, перекрывая упрямый плеск волн и гомон проснувшихся чаек:
– Мир! Ты слышишь меня? Я вернулся к тебе!!!
В рыбхозе выдавали зарплату.
Местные мужики ждали ее целых четыре месяца и обнищали до последней крайности. Но, как говорится, наперекор и вопреки, каждый уважающий себя рыбак с раннего утра принял, и теперь весь крохотный рыбачий поселок Отразово пьяно шумел, и алкогольные пары, собираясь и конденсируясь в сизые облачка, могли запросто поспорить с владивостокским смогом.
– Чтоб тебе, паразиту, пусто было! – неслось по дворам. – Глаза твои бесстыжие! Нализался, кормилец. Тьфу! Прости, господи…
– Отвянь! Обрыдла!
Это любящие и нежно любимые супруги провожали свою «вторую половину» на работу.
– Берегись! Я к одиннадцати-то подойду. Попробуй только у конторы валяться! Я те вожжами-то по хребту вытяну!
У местных баб, которые по сути и волокли все хозяйство на своих плечах, существовала негласная договоренность с кассиршей рыбхоза, сероглазой пышечкой Клавдией, что выдает она работягам-кормильцам денег только на две, ну, от силы, на три бутылки водки, остальное им, женам, прямо в руки. Это был единственный способ пополнить семейный бюджет стараниями «кормильца». Мужиков такое положение дел вполне устраивало, не унижало, они были даже довольны, так как в ударе – а в этом благостном состоянии они пребывали довольно часто – мужики могли за день умудриться не только пропить зарплату, но и влезть в долги.
Впрочем, пили здесь охотно и регулярно и в таком состоянии не только работали, но и любили, а потому появление в поселке трезвого мужика произвело неизгладимое впечатление.
Сначала Хабарова стали жалеть. Мол, раз не пьет, значит, врачи не велят. Значит, шажок до могилы остался. Здоровье-то, оно того, с ним шутки плохи.
«Отпил милок свое, – вздыхали сердобольные старухи. – Молодой-то какой, жить бы да жить…»
Мужики предлагали ему стопку и в ответ на отказ с пониманием хлопали по спине: ничего, мол, держись, мол, большей беды не бывает.
Поселковые бабы глядели ему вслед, вздыхали: «Вот ведь, не везет хорошим мужикам. Если и не пьет, то старый или больной, никуда не годный, значит».
Хабаров добрался до Отразова спустя полгода после освобождения с волосами до плеч и густой, начинающей седеть бородой. В необъятной рыбацкой робе он напоминал обычного отразовского мужика, разве что трезвого, которому на вид можно было дать и сорок, и пятьдесят, и больше. Ему даже прозвище придумали – «Старик», за уединенный образ жизни, хмурый вид, апатию ко всему, бороду и суровые глаза мудреца.
Так что женский пол спал спокойно до тех пор, пока кассирша Клавдия не посеяла смуту.
– Ой, бабы, ей-богу не лгу. Что б мне провалиться на этом месте! – крестилась она, сидя в парной поселковой бани. – Мне Лида Денисова говорила. Старик-то с ними рядом живет. Ну, вот, значитца. Пошла она, Лида-то, в баню. Квасу кринку понесла. А ейный мужик, Володя, значитца, и Старик там, в предбаннике, сидят, воздухом дышат, после пару отходят. Она, как водится, постучала. Они отвечают: входи, мол, – Клавдия снова перекрестилась. – Ей-богу, не лгу, бабы. У Лидки спросите. Вошла она, а там спиной к ней Старик, значитца, стоит и что-то Лидкиному мужу рассказывает. Она на него как глянет, и кринка об пол!
– Да что? Что такое? – забеспокоились разомлевшие бабы.
– Ей-богу, не лгу! У Лидки спросите. У Старика-то нашего, больного, доходяги, что даже ради приличия и рюмочку не примет, такое тело, ну, бабы, такое тело, куда там твоему Рембо! Я у Васьки Рябова по «видаку» видела. Налитое, ядреное, мускул к мускулу! Да никакой он, бабы, не старик! Бородищу-то побрить, волосья постричь – и пользуйся! И до того Лидка растерялася, бабы, стоит, кринка у ног… Володя ей говорит что-то, а она как уставилась на Старика, так глазами его и ест. Только от Володькиного мата и очнулася. Володька-то у ней… – она вздохнула. – Ох, не от хорошей жизни Лидка в школьную кочегарку к Низами Рагимовичу бегает. И с этих пор стала она Старика привечать. Как Володьки-то нет или он пьяный спит, она к Старику. Может, говорит, постирать чего, приготовить… Или чай его пить зовет с пирогами. Да только все это пустые хлопоты!
И стали женщины к нему приглядываться и даже дали «зеленый свет». Ну и что, что волосья, как у дьякона. Ну и что, что за бородищей лица не видать. Остальное-то все при нем. А уж как такой-то мужик прижмет, как приласкает!
Но Хабарова их уступчивость интересовала мало. Совсем, если честно, он ее не замечал.
– Нет, ну надо же! – обсуждали местные молодки – «кровь с молоком» – общую беду. – Мужик, который хочет, но не может, понятно – импотент. Как у наших, все пропито. А тот, который может, но не хочет, он кто?
– Сволочь он, бабы! Сволочь!
Мнение было единодушным.
Мужики, и те насторожились: «Не пьет, значит, не уважает!»
