Я до боли прикусил губу, пытаясь взять себя в руки. Алкоголь сыграл со мной злую шутку. Затмение мозга закончилось, эйфория выветрилась, и я ощутил себя на краю жизни. В горах со мной такого еще никогда не приключалось. «Ну-ка, дружище, быстренько возьми себя в руки!» – мысленно приказал я себе, но внушение не подействовало. Я прилип, прирос к обкаканному голубями карнизу, к этой узкой полочке, на которой уместилась вся моя жизнь с ее прошлым и туманным будущим.
В какой-то момент я совершенно ясно осознал, что не только подняться на крышу, но даже спуститься вниз не смогу.
А внизу тем временем толпа продолжала расти. Я уже не мог различить в ней моих товарищей. Десятки лиц были обращены ко мне, напоминая рассыпанную горсть светлых горошин. Лица казались неживыми, страшными, чересчур встревоженными и усугубляли и без того драматический момент. Неимоверным усилием я оторвал от подоконника руку и помахал, словно пытался отогнать от себя комаров. Народ не отреагировал на мое приветствие, а, напротив, напрягся еще больше, будто этот мой знак был истолкован не в мою пользу. Тогда я негромко запел – что-то из репертуара Муслима Магомаева или Паваротти, не могу сказать с уверенностью, на что толпа отреагировала более чем странно. Люди вдруг отхлынули назад на несколько шагов, освободив подо мной почти идеально круглую площадку, напоминающую ту, на которую приземляется вертолет.
Тем временем вечерело. Город лежал у меня под ногами, до моря, казалось, можно доплюнуть. Огромное, кроваво-красное солнце опускалось за горы. Мои зрители его уже не видели, они пребывали во влажной тени, а я еще мог наслаждаться его нежным теплом. Кто бы знал, как мучительно остро мне захотелось встретить рассвет, сидя на пляже и кидая в аквамариновую воду камешки! Сколько упреков я произнес в свой адрес, сколько клятв и заверений, что, ежели выживу, то больше никогда не буду так легкомысленно рисковать собой!
Внизу события разворачивались более интересно и динамично, чем на карнизе тринадцатого этажа. По проспекту, который отсюда выглядел серой лентой, в сторону гостиницы мчались две милицейские машины. С теплым ветром до меня долетал их тревожный вой. Я видел, как они проезжают перекрестки на красный сигнал светофора, лихо обгоняют идущие попутно машины, как дерзко выруливают на встречную полосу. Когда до них осталось всего два квартала, мне стало ясно, что они едут по мою душу.
Я немного свыкся с высотой и карнизом, мое тело, чувствуя под собой надежную опору, медленно расслаблялось. Меня больше не прошибало холодным потом, и пальцы судорожно не цеплялись за карниз. И все-таки пока я не помышлял о том, как спуститься вниз. Я полностью вверил свою жизнь экстремальным службам и властям, которые мало-помалу начинали шевелиться подо мной.
Интересно было смотреть на то, как суетятся милиционеры, похожие на клопов, как они отгоняют толпу еще дальше от стены гостиницы. Наверное, они опасались, что когда я упаду, то радиус разлета ошметков моего тела будет слишком большой, и ни в чем не повинные зрители будут обрызганы и обляпаны всякой ливерной непотребностью.
Чуть позже подъехала машина «Скорой помощи». Благодаря белым халатам, врачи были заметны особенно хорошо. В отличие от милиционеров они не суетились, не торопились, движения их были ленивы и экономны. Работы у них пока не было, они терпеливо ждали, когда я упаду. А вот уж тогда они покажут свою сноровку и профессионализм.
Потом подъехал зеленый «УАЗ», из которого высыпались людишки в темно-синих спецовках. Я сначала подумал, что это работники «Горгаза» или «Главгорстроя», обеспокоенные тем, что я могу нечаянно поломать или как-то повредить стройку. Но позже я понял, что это самые главные персонажи в нынешней драме – спасатели.
– Гражданин на карнизе! – долетел до меня чей-то голос, усиленный и изуродованный динамиком. – Вы… вы как там? Вы что надумали?
Вопросы были сложные, но я даже не сделал попытки ответить на них, потому что меня все равно бы никто не услышал. Зрители, утомленные долгим ожиданием моего падения, стали потихоньку терять ко мне интерес и переключать внимание на подъехавшую бригаду телевизионщиков. Мне сверху казалось, что журналисты устанавливают на треноге мощное орудие с оптическим прицелом, тянут к нему провода, готовясь дать по мне оглушительный залп.
От долгого сидения в напряжении у меня заныла спина и занемели ягодицы, и я начал шевелиться, делать какие-то несуразные движения. Это вызвало новый всплеск внимания ко мне. Телевизионщики тотчас приникли к прицелам. Зрители уставились на меня, разинув рты. Милиционеры зачем-то сняли фуражки. Пожалуй, только спасатели стали суетиться еще сильнее. В этот момент недалеко от меня, на одном уровне, с треском распахнулось окно. Я вздрогнул, внутри меня что-то оборвалось, будто я уже падал. Из оконного проема показалась голова молодого человека в каске.
– Пожалуйста, не двигайся! – мягким, полусонным голосом произнес он. – Я вовсе не собираюсь к тебе приближаться…
Должен сказать, что он здорово опечалил меня этим признанием.
– Посмотри, как прекрасен закат, – нес какую-то пургу спасатель и делал какие-то тайные знаки своим коллегам, стоящим за его спиной. – Как красив наш город… В нем тысячи людей, добрых, отзывчивых, красивых. Ты просто еще ни разу не встречался с ними…
Он сел верхом на оконную раму и подтянул к себе конец веревки с привязанным к нему крюком. Почему-то я мысленно сравнил его с ловцом бешеных собак.
– Ты заслуживаешь того, чтобы жить в этом прекрасном мире, среди прекрасных людей, – продолжал свою странную речь спасатель, со скоростью улитки приближаясь ко мне. – А смерть – это одиночество, это холод и мрак… Нет-нет, я вовсе не собираюсь к тебе приближаться…
Мне в голову вдруг пришла мысль, что это вовсе не спасатель, а телевизионщик, который нарочно пудрит мне мозги, заговаривает меня, чтобы неожиданно столкнуть с карниза. Мой полет будет снят на камеру, и этот сенсационный материал покажут в вечернем выпуске городских новостей.
– Ты что задумал, парень? – на всякий случай уточнил я.
– Нет-нет! – медовым голосом продолжал заверять меня спасатель, осторожно ступая одной ногой на карниз. – Я не намерен удерживать тебя. Ты волен сам распоряжаться своей жизнью…
– Эй! Что значит волен распоряжаться? – заволновался я. – Я хочу жить и ничего больше! Кидай мне веревку и держи ее покрепче!
Спасатель пытливо всматривался мне в глаза, желая определить, правду я говорю или нет.
– А ты не спрыгнешь вниз?
– Кто?! – крикнул я, и у меня даже мурашки по спине побежали. – Я?! Вниз?! Я что, по-твоему, придурок?!
Спасатель неопределенно пожал плечами и задал вопрос, который загнал меня в тупик.
– А зачем же ты залез сюда?
Я подумал, но, так и не сумев сформулировать более или менее вразумительный ответ, пробормотал: «Тебе этого не понять» – и поймал конец веревки с крюком.
Меня втащили в окно. Два дюжих молодца, поддерживая за руки, спустили по лестнице вниз. Оваций от зрителей я не дождался, хотя и чувствовал себя героем. Людской гомон затих сразу, как только я вышел из главного входа и ступил на землю. Удивительные были у людей лица: они смотрели на меня со страхом и брезгливостью.
Спасатели передали меня в руки милиционеров. Меня ни о чем не спрашивали, и я не пытался что-либо объяснять. Мои товарищи исчезли. Возможно, они поддались соблазну, клюнув на собственную рекламу, выдули всю оставшуюся водку и забыли обо мне. Сержант открыл передо мной дверь «УАЗа» и предложил сесть.
– Страшно было? – спросил сидящий за рулем капитан с седыми, криво постриженными усами.
Я признался в своих позорных чувствах.
– Будет еще страшнее, – по-доброму пригрозил капитан и сдвинул фуражку на затылок. – Знаешь, какой штраф с тебя причитается?
И он назвал сумму, равную доходу моего агентства за полгода. Мне в самом деле стало страшно. Точнее, тоскливо до черноты в душе. Я ничего не разбил, не украл, никого не обидел, никому не причинил вреда. Так почему же я должен платить? За что?
Я погрузился в тягостные размышления, в то время как капитан развивал тему:
– Замять это дело уже нельзя. Сам видел – тебя отсняли телевизионщики. И в отчеты спасателей попал. Я бы тебя отпустил, но у меня прав таких нет.
Я понял, что мне не поможет даже взятка и штраф, видимо, придется заплатить. Как бы этого мне ни хотелось, как бы громко ни возмущалась по этому поводу моя сущность. И тут мне на ум пришло озарение: я обратил внимание на то, что мой героический поступок по-разному трактовали участники драматических событий. Милиция приняла меня за хулигана, а спасатели – за самоубийцу. По милицейской логике я обязан был заплатить штраф. А по логике спасателей?
Я в мгновение расслабил лицо, изгнав с него озабоченные морщины, придал своему взгляду оттенок отрешенности, безвольно опустил плечи, скривил рот, будто собирался завыть по-волчьи, и, уставившись в одну точку, безжизненным голосом произнес:
