По топкой земле, отчетливо виднеясь среди блестящей от росы травы, петляла узкая тропинка. Ольга встала на нее, зажмурилась и трижды повернулась вокруг себя. Как учила бабка, нащупала нательный крестик на груди, сжала в горячей ладони и зашептала:
— Три раза вокруг себя поворотясь, на четыре стороны поклонясь, от всех хоронясь, росой умытая, тьмой укрытая, в час рассвета пойду к Горюн-камню спросить совета.
Она шла по тропинке, низко склонив голову, стараясь не смотреть по сторонам. Бабка наставляла, что идти надо зажмурясь, но ноги то путались в траве, то вязли в мокрой земле, Ольга то и дело открывала глаза, потом решила, то сойдет и так, главное — не смотреть по сторонам, а пуще, на этом особенно настаивала бабка, не оглядываться. Тогда точно беду накличешь.
Горюн-камень стоял посреди единственного сухого пятачка в этой заболоченной низине. Трава вокруг него никогда не росла, жухла и выгорала еще по весне. Даже зимой снег вокруг него не ложился. Так и стоял черный плоский валун, окруженный черным кольцом. Была в нем особая сила, тайный невидимый огонь, не подпускающий к себе все живое. Говорили, что если оставить на нем на ночь только что забитую курицу, то потом она не протухнет месяц, хоть в погребе ее держи, хоть оставляй на солнцепеке. Но охотников до таких забав среди местных не находилось.
Камень издавна почитался чудотворным. Не одна баба, таясь от всех, приходила к нему на рассвете. Сила, живущая в камне, была страшной. Могла подарить жизнь, могла отнять. Но и то и другое она творила безбольно, не мучила и не карала. Кому что на роду написано, то и происходило. Суждено тебе понести и родить, так оно и будет. Грудняшек, над которыми устала биться поселковая докторша, несли к Горюн-камню, клали в ложбинку, разделявшую камень надвое, — словно на колени черной бабе, завалившейся в траву в сладкой истоме, за что и звали еще камень Бабьим. Кому жить суждено, заходился криком и орал, не смолкая, два дня кряду. А потом хворь сама собой уходила. Докторша, осмотрев малыша, только качала седой головой и облегченно вздыхала:
«На Горюн ходили. Правильно сделали».
А кого Господь прибрать хотел, тот затихал на камне. Так во сне и отходил. Даже дед Ольгин, надорвавшись на ферме, неделю провалявшийся на печи, устав от боли и изведя всех своими надсадными стонами, собрался и, несмотря на стужу и пургу, поплелся к Горюн-камню. Вернулся тихий и какой-то светящийся изнутри. О чем-то долго шушукался с бабкой, запершись на кухне. Потом сходил в баню, переоделся во все чистое, выпил стакан земляничной наливки и лег спать. Перед этим попросил Ольгу с утра сходить на почту, отбить телеграмму Володьке — тот как последний раз вышел из тюрьмы, в поселке больше не показывался, жил в Ярославле, прибившись к вдове с двумя детьми. А наутро деда не добудились. Так и умер во сне, с улыбкой на просветлевшем и разгладившемся от морщин лице.
А археологи, что который год копались на противоположном от берега склоне Николиной горы, там, где от древнего городища осталась гряда камней, рассказывали, что тысячу лет назад, когда не было даже этого городища, на вершине горы было капище и Горюн-камень стоял там. Тогда жил в этих местах совсем другой народ, не славяне. Они пришли позже, но тоже стали поклоняться Горюн-камню.
После крещения Руси, как стали гнать старую веру, камень с Николиной горы стащили вниз. Но вера в силу черного камня в народе жила долго. Местный князь так разгневался на упрямство черни, что велел выкопать яму и столкнуть туда камень. Только весь он в яму не поместился, макушка осталась торчать из земли. На ней-то и стали находить то остатки куличей, то скорлупки от пасхальных яиц. Кончилось все тем, что монахи из Свято-Николина монастыря выкопали камень, погрузили тысячепудовую громадину на плот да и затопили в озере. Но на этом чудеса не кончились. Спустя десяток лет рыбаки стали шептаться, что камень ползет по дну. Действительно, в ясный день можно было увидеть дно на десяток метров вглубь, так прозрачна вода в Ильмень-озере. Все камни на месте стояли, а черный полз. Мало кто верил, пока однажды не нашли Горюн-камень у самой кромка, воды. А перед самой японской войной вполз камень в низину. Сам собой. Тянула его к прежнему месту неведомая сила. Старики говорили, что когда Горюн вползет на вершину, тут тебе и Конец света, и Суд страшный.
Собственно, с этих разговоров с археологами все Ольгины беды и начались. В продмаге, где, кроме импортных макарон, кошачьих консервов и двух бочек масла, торговать было нечем, можно было свихнуться от скуки. Мужики за водкой прибегали еще до обеда. Да и что это за водка, скипидар пополам с денатуратом. За добавкой уже не приползали, то ли сил не было, то ли догонялись чем подешевле. По старой традиции всех поселковых продавщиц Ольга держала дома ящик водки. И хотя по ночам прибегали не так часто, как во времена тетки Зинаиды, прозванной за жадность «Рубь-себе», но иногда случалось. А все остальное время в магазине толклись бабы, лузгали семечки да сплетничали почем зря. Иногда ругались, но больше не со зла, а от скуки. К обеду все разбредались по домам, и Ольга с чистой совестью запирала магазин.
Ходить к археологам Ольга начала сначала из любопытства, за первую неделю под разными предлогами в их лагере побывали все жители поселка. Потом стало интересно в обществе неглупых, а главное — почти не пьющих мужиков. Но были они какие-то странные, недоделанные, что ли. Как их жены с такими ужились, Ольга не представляла. Разговоры шли заумные, странные. Про какую-то энергетику, поля да обмен информацией. Слова если и были Ольге знакомы, наделялись каким-то непонятным смыслом. Короче, с чудинкой были мужики. Слава богу, хоть непьющие.
А Валерка ей сразу приглянулся. В первый же день. Самый работящий и самый спокойный. И на нее внимание обратил. Другие с ней, как со своими подругами, обращались. По-товарищески. Две страхолюдины в линялых штормовках и разбитых кирзачах, может, привыкли, а может, и не надо им этого, но Ольга шла к чужакам именно за тем, чтобы смотрели на нее, как Валерка, вроде бы и вскользь, но так, что мурашки по спине и в коленках слабость.
В палатку к нему она пришла сама. И продолжала ходить каждый вечер. Лагерь особого внимания на их отношения не обратил, а в поселке… Да плевала она на баб, пусть перемывают кости, если больше делать нечего. Двадцать пять в их местах — самый излет бабьего лета. Может, от этого, понимая, что отцветает Ольгина молодость, никто не корил, в глаза, во всяком случае.
А месяц назад лагерь неожиданно свернули. Правда, через неделю там уже появились новые, но к ним Ольга не пошла.
На Валерку зла не таила. Мужиком оказался порядочным, за день до отъезда пришел прощаться. Чай пили втроем, бабка все глядела на него да вздыхала. Ясно, о чем думала. Вовка, пропащая душа, в поселок уже не вернется, а вернется, так протянет на воле до первой пьянки, а она у него без драки не обходится. Опять, ирод, покалечит кого или, как было в последний раз, за нож схватится. Шли ему потом на зону посылки да моли Бога, чтобы его с таким сволочным характером не подрезали зеки или под лесовоз не бросили. Отец Ольгин сгорел от водки, когда ей шел седьмой год. Вовка вообще неизвестно от кого народился, мать всю жизнь молчала, даже перед смертью не сказала. Все хозяйство висело на деде Иване, как пришел с войны, впрягся, так и тащил, не разгибаясь, до самой смерти. А как помер, остался дом без хозяина.
Посидели они тогда по-людски, дедову наливку выпили. И уехал Валерка, с собой не позвав. Ночью Ольга завыла белугой, бабка крепилась, да потом и сама расплакалась. Заглянуло счастье в их дом, да не задержалось. Утром бабка, увидев красные глаза Ольги да обкусанные до синевы губы, проворчала: «Не убивайся, девка. На твоего жеребца еще хомут не сшили. Рано ему еще в стойле стоять. Верь, у меня глаз наметанный».
Глаз у бабки действительно оказался наметанный. Она первой заметила произошедшую в Ольге перемену. Косилась, как-то по особенному гремела по утрам посудой, накрывая стол к завтраку, но до поры молчала. Ольга по привычке долго нежилась в постели, и бабкина возня, сопровождаемая перезвоном мисок, только раздражала. Прошла неделя, потом другая, и Ольга, почуяв в себе неладное, притихла.
Вчера вечером бабка молча, без обычных вздохов и комментариев смотрела очередную серию «Санта-Барбары». Потом выключила подслеповатый «Рекорд», аккуратно завесила экран вышитой салфеткой. Зажгла лампадку под иконой, чего не делала с поминок деда, долго и старательно молилась, строго поджав губы. Потом вздохнула, глаза сделались прежними, лучистыми и добрыми. Подошла к сидевшей на диване Ольге, погладила по голове и сказала:
— Завтра до зари к Горюн-камню сходи, девка. Грех, конечно, но Матерь Божья простит. Она баб строго не судит. Что нас судить, мы и так всю жизнь маемся. А ты сходи непременно. Что будет, то и будет. А к докторше под нож всегда успеется.
