– Жирная рыба полезна! Особенно детям.
– Ага. Только сначала надо заставить их ее съесть. Эти выпученные глаза кого угодно с ума сведут. Надеюсь, ты отрубишь ей голову?
Теперь Энни должна гневно ткнуть меня локтем в бок. Вместо этого она наклоняется к моему уху и шепчет:
– Слушай, тот мужик все время на тебя смотрит. Около мясной палатки. Видишь его?
Я знаю, что это ты. Знаю еще до того, как поворачиваю голову. Секунду я смотрю прямо на тебя, потом поспешно отвожу глаза. Я боюсь, что, если встречусь с тобой взглядом, ты превратишь меня в камень. Успеваю разглядеть твои джинсы, кроссовки и темно-синюю толстовку с надписью «UCLA» [2]. Сегодня ты без перчаток.
– Ты его знаешь? – спрашивает Энни. – Может, вам поговорить надо? Я могу уйти.
– Ни в коем случае! Не уходи, пожалуйста! Не хочу я с ним разговаривать.
Энни мягко накрывает ладонью мои пальцы и начинает осторожно отгибать их один за другим. Оказывается, я судорожно вцепилась ей в руку.
– Кларисса, он какой-то злобный. Агрессивный. Он так свирепо на тебя смотрит, как будто… ну, не знаю, как будто специально старается выглядеть грозным и страшным. Прямо как тот обвиняемый, который дал затрещину мисс Локер, ударил ее в живот и поджигал ее сережки. Как его там?
– Годфри, – отвечаю я.
– Точно! Только у твоего грозный вид выходит гораздо убедительней.
– Он не мой, Энни! Пожалуйста, никогда так больше не говори!
Я смотрю на часы. Старательно вглядываюсь в циферблат, словно такое простое, обыденное действие может обладать волшебной силой. Не понимаю, что они показывают.
– Пойдем отсюда, – говорю я.
– Он идет за нами. Кто это?
– Человек, с которым я когда-то была знакома. Не смотри на него. Не обращай внимания.
«Если вы расскажете об этом кому-то еще, ваши показания будут иметь больший вес, и вероятность вынесения обвинительного приговора увеличится».
– Возможно, мне когда-нибудь потребуется, чтобы ты подтвердила, что видела его здесь, – спокойно говорю я. – Ты сможешь это сделать?
Несмотря на все мои предостережения, Энни продолжает посматривать через плечо.
– Конечно, – тут же соглашается она. – И если тебе захочется поговорить…
– Спасибо, – отвечаю я, понимая, что просто не имею права ее в это втягивать. У нее и без меня проблем хватает. Тем не менее вижу, как она, к огромному моему удовольствию, испепеляет тебя взглядом. Этот взгляд значит для меня гораздо больше, чем она может себе представить.
Я думаю о Ровене. О том, как ты запудрил ей мозги и перетянул на свою сторону. Ты застал ее врасплох. Напал с тыла. С ней ты ни разу не позволил себе снять маску; ты заманил ее в свою паутину и подчинил своей воле прежде, чем она успела опомниться. Она так и не узнала, каков ты на самом деле. А вот перед Энни ты с самого начала предстал в своем худшем обличье. Показал свою истинную сущность. Она от тебя явно не в восторге, и меня это радует.
Глядя на нервного, раздраженного Годфри, Кларисса думала, что он похож на Румпельштильцхена [3]. Мистер Харкер, его адвокат, говорил с едва заметным ирландским акцентом; его тонкое лицо излучало доброжелательность и даже как будто сочувствие.
– Я нисколько не сомневаюсь в истинности ваших показаний, – начал он.
Мисс Локер выглядела ошеломленной: чуть наклонила голову, на глазах выступили слезы. Неужели в этот раз на нее никто не будет нападать? Неужели этот человек только что заявил, что верит ей?
– Очень трогательно! – громко прошипела Энни, едва мистер Харкер уселся на место. – Кажется, он полагает, что унылая лекция о ненадежности человеческой памяти – это и есть речь в защиту Годфри.
В ответ Кларисса лишь неуверенно хмыкнула. Она не слышала ни слова из речи мистера Харкера: она была занята тем, что снова и снова проигрывала в голове сегодняшнюю встречу с Рэйфом. Почему он был без куртки в такой холод? Зачем демонстрировал ей свою толстовку, словно какой-то трофей? Эта толстовка явно что-то символизировала, и он определенно хотел, чтобы Кларисса ее заметила.
Она никогда не слышала, чтобы он учился в Калифорнийском университете, или преподавал там, или вообще бывал в Лос-Анджелесе. Впрочем, теоретически все это было возможно. Она знала о нем чрезвычайно мало, и ее это устраивало: она вовсе не стремилась узнать больше. Она была уверена, что эта толстовка несет какое-то послание, расшифровать которое ей пока не под силу. А тем временем он явно упивался собственным могуществом.
Проходя по мосту, Кларисса снова искала глазами наркоманку, но той не было. Только какой-то мужик в костюме цыпленка. Она бросила ему в кружку затертую и чуть надорванную пятифунтовую купюру. Другой наличности в кошельке не было.
До старого кладбища она добралась быстро. Лотти, должно быть, проходила там бесчисленное множество раз, прежде чем они до нее добрались.
Лотти… Это имя звучало ласково и даже немного интимно – так же, как и имя Клари, которым любил называть ее отец. И все же они называли этим именем женщину, с которой были незнакомы и ни разу не разговаривали и по отношению к которой должны были оставаться абсолютно беспристрастными.
Кларисса первая произнесла это имя вслух; оно случайно вырвалось у нее в присутствии Роберта, и тот моментально его подхватил. За два дня у них уже вошло в привычку называть Карлотту Лотти, но по какому-то молчаливому соглашению они никогда не делали этого в присутствии остальных. Это был только их секрет.
Замечала ли она единственное сохранившееся здесь надгробие? Этот серый прямоугольный камень размером с гроб? Выгравированные на камне буквы позеленели от плесени и практически стерлись. Когда-то, много веков назад, на месте кладбища шумел лес. Клариссе здесь очень нравилось; она любила представлять, что на этом кладбище находится источник ее скрытой магической силы, которая когда-нибудь обязательно даст о себе знать.
В середине девятнадцатого века тут похоронили женщину и двух ее дочерей. Одна умерла в месячном возрасте, другая год спустя – в двухнедельном. А через год за ними последовала и мать, который было тогда сорок три. Кларисса всегда представляла себе этих деток сидящими на руках у матери – прямо там, под слоем сырой земли. Как она, должно быть, счастлива, что снова обнимает их! Были ли у нее другие дети? Вероятно, да; и, скорее всего, их было много. Но Клариссе больше нравилась история, которую она придумала сама: эта женщина долго мечтала о детях; когда ей было уже за сорок, случилось чудо, и на свет появились две девочки; к сожалению, она почти сразу потеряла их. Через полтора года ей самой исполнится сорок.
Кларисса испытывала какое-то необычное и сильное чувство родства по отношению к этой женщине и ее мертвым детям. И она знала – причина вовсе не в том, что у них одинаковые фамилии. Каждый раз, проходя мимо могилы, она совершала что-то вроде религиозного обряда: молилась им и за них. Иногда она перелезала через железную калитку в дальнем конце кладбища, чтобы навести порядок, убрать смятые банки из-под кока-колы и выбросить обертки от гамбургеров.
На кладбище царила непроглядная тьма. Люди, которые вроде бы шли от станции в том же направлении, что и она, как-то незаметно испарились. Ей то и дело мерещились тени, скользящие вдоль старых могильных плит, прислоненных к кладбищенским стенам. Люди, которые когда-то оплакивали усопших, сами уже были давно мертвы. Вряд ли они думали, что эти плиты, так любовно обработанные, однажды будут выдраны с корнем.
Она бросилась вперед, не позволяя себе перейти на бег лишь из боязни поскользнуться на обледенелой дорожке. Ей казалось, он вот-вот выскочит на дорожку прямо перед ней, материализовавшись из черноты безлунной ночи. Чтобы покарать ее за поведение в парке. Чтобы на этот раз ей не удалось от него уйти.
Лишь после поворота на свою улицу она смогла наконец перевести дух. Больше она никогда не будет ходить одна в темноте, никогда и никуда. А если захочется пройтись, она пойдет туда, где всегда полно людей.
