Минуты через три или четыре Юрий уже сидел на Мироне верхом и, с трудом удерживая окоченевшими пальцами его короткие жесткие волосы, размеренно и с большим удовольствием тыкал его расквашенной мордой в разрытый, перелопаченный, обильно окропленный кровью снег. Потом ему как-то вдруг подумалось, что уже, наверное, и впрямь хватит и что если продолжать в том же духе и дальше, то "Московский полдень", пожалуй, лишится главного редактора. Это была трезвая, холодная мысль, и от соприкосновения с нею бешеный азарт драки мгновенно улетучился. Юрий уронил голову Мирона в снег и, кряхтя, сполз с его широкой и твердой, как дубовая лавка, спины.
Мирон еще немного полежал ничком, а потом слабо зашевелился и с трудом перевернулся на спину.
– Ох, – прохрипел он, цитируя старый анекдот про курицу, которая попала под поезд, – вот это прижали! Не то что наши парни в курятнике...
"Псих", – подумал Юрий. Пока они с Мироном дрались, ему казалось, что он что-то понял, но во время драки думать об этом было некогда, а теперь, когда время появилось, все понимание испарилось.
– Псих, – сказал он вслух, не совсем внятно из-за распухшей губы. – Может быть, ты хотя бы теперь объяснишь, что это было?
– А ты не понял? – по-прежнему лежа на спине и глядя в низкое серое небо, хрипло откликнулся Мирон. – Это был сеанс очищения организма от шлаков. От дерьма, одним словом. Ты выбил дерьмо из меня, я выбил дерьмо из тебя, и вот теперь мы оба чистенькие, как только что отпечатанные баксы, и можно вставать и идти дальше разгребать помойки, общаться со слизняками и полными пригоршнями жрать говно. Давай, скажи, что я не прав. Только подумай сначала и скажи честно, о'кей?
Юрий хотел было встать, чтобы взять сигареты из валявшегося поодаль пальто, но лишь болезненно охнул и тут же опустился обратно в сугроб. Оказалось, что для прямохождения он еще не созрел; следовало еще немного подождать, а уж потом проходить путь эволюционного развития. Чтобы не терять времени даром, он сходил за сигаретами на четвереньках, закурил сразу две и одну из них осторожно вставил в окровавленные губы лежавшего брюхом кверху Мирона. Мирон благодарно кивнул и стал глубоко и старательно дышать смолистым дымом, не прикасаясь к сигарете мокрыми ободранными руками и растя на ее кончике кривой столбик пепла.
Все это время – пока ползал на карачках по глубокому снегу, рылся в карманах пальто, отыскивая сигареты, пока чиркал подмокшей зажигалкой и потом возвращался с прикуренными сигаретами обратно – Юрий думал над словами Мирона, хотя обдумывать тут, по правде говоря, было нечего. Мирон был, конечно же, прав на все сто. Несмотря на боль в избитом теле, на холод, на расквашенную губу, испорченный костюм и общую бредовость ситуации, Юрий чувствовал себя отлично отдохнувшим и словно заново родившимся. Он был готов свернуть горы; более того, теперь он снова был готов радоваться жизни. Похожее ощущение, правда более острое, он впервые испытал в Афганистане, вернувшись живым и невредимым из своего первого десанта, в котором погибла половина ребят. Да, тогда ощущение было острее, но когда это было! Тогда все казалось более ярким и настоящим, не то что теперь... Мирон был прав и, как всегда, выбрал наилучший способ убедить Юрия в своей правоте. Воистину, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать...
Он лег в снег, голова к голове с Мироном, и тоже стал курить, глядя в зимнее январское небо. Странно, но холод почти не ощущался. Кровь все еще бежала по жилам с бешеной скоростью, согревая с головы до ног покрытое ушибами тело. "Хорошо? – мысленно спросил себя Юрий, и мысленно же ответил себе: – Хорошо!"
– Ну? – спросил через некоторое время Мирон и шумно выплюнул истлевший до самого фильтра окурок.
– Да, – сказал Юрий и отбросил свой окурок далеко в сторону. – Ты прав. Только я все равно ни черта не понимаю.
– А я тебе все объясню, – живо откликнулся Мирон. – Вообще-то, это не положено и даже запрещено, но я-то знаю, что ты – могила... Вот сейчас встанем, пойдем в один шалман – тут недалеко, метров двести, мы с тобой мимо него пробегали, там открыто круглые сутки, – и я тебе все объясню.
– Нет, ты точно рехнулся, – садясь в снегу, сказал Юрий. – Какой шалман?! В таком-то виде... Да нас на порог не пустят!
– Пустят, – заверил его Мирон, – еще как пустят. Меня там знают, я туда еще и не такой приползал. Давай, помоги мне встать. Сам уложил – сам теперь и поднимай, конь здоровенный...
Зимин попал в Клуб где-то в середине июля, то есть тогда, когда Клуба еще и в проекте не было, а был только Адреналин, носившийся со своим открытием как с писаной торбой и даже не успевший еще ни с кем этим своим открытием поделиться. Иными словами, Зимин удостоился чести стать одним из отцов-основателей Клуба, и эта, пусть немного сомнительная, честь приятно щекотала его большое, активное и созидательное тщеславие.
Семен Михайлович Зимин в детстве и ранней юности носил кличку Буденный, поскольку был полным тезкой прославленного кавалериста и рос в те времена, когда этого кавалериста помнили не только одни пенсионеры. С детства же Буденный дружил с учившимся в параллельном классе и жившим в соседнем дворе Лехой-Рамзесом, впоследствии получившим немного обидную, но гораздо более точную кличку Адреналин. Оба росли без отцов, и вообще, в судьбах Буденного и Рамзеса было очень много общего – в частности, то обстоятельство, что пробиваться к более или менее нормальной, обеспеченной жизни обоим пришлось, что называется, с нуля, безо всякой поддержки, самим, из грязи, убожества и нищеты последних, как тогда казалось, московских коммуналок. И они таки пробились, каждый своим извилистым путем, как два плутающих дождевых червя, но ни на час не теряли при этом дружеской связи. Бог знает, на чем держалась эта их связь чуть ли не три десятка лет и почему она не оборвалась, как это часто бывает, сразу же по окончании школы. Тем более что Буденный и Рамзес, при всем сходстве их судеб, сами совсем не походили друг на друга.
Сенька Зимин по прозвищу Буденный не имел в своем активе ни быстрого ума, ни неотразимого обаяния – ровным счетом ничего из того, что сделало Адреналина тем, кем он стал к тридцати пяти годам. Зато у Буденного было железное упорство и твердая решимость выйти в люди, не в слесаря какие-нибудь и не в машинисты, блин, тепловоза, а в настоящие, большие люди.
После школы он с большим трудом – буквально все в жизни стоило ему большого труда, но Буденный привык и не жаловался, – поступил в химико-технологический. Кто-то напел ему в уши, что светлое будущее человечества на восемьдесят пять процентов зависит от большой химии, а он поверил. Это была последняя отрыжка полученного им в семье и школе романтического воспитания – хотелось ему, видите ли, стать полезным и даже незаменимым членом общества, академиком, там, или, скажем, министром, – но уже к концу третьего курса до него стало понемногу доходить, что на стезе большой химии ничего особенно приятного ему не светит и что мир устроен совсем не так, как его учили в школе, а так, как в старом анекдоте про генеральского сынка, которому втемяшилось стать адмиралом. Так папа-генерал прямо ему на это ответил: "Ничего не выйдет, сынок, быть тебе, как я, генералом бронетанковых войск". – "А почему?" – спрашивает недогадливый сынок. – "А потому, мой мальчик, что у адмирала тоже сын имеется".
Сыновья имелись и у министров, и у академиков, и даже у директоров гигантов большой химии. А не сыновья, так дочки, а если не дочки, то племянники или племянницы... Словом, на этом празднике жизни Сеньке Буденному была изначально уготована роль официанта – подай-принеси, отойди-подвинься.
Тем не менее Зимин, стиснув зубы, закончил институт. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек – это он усвоил твердо. Без какого-никакого диплома с тобой нигде и разговаривать не станут. Кому ты такой нужен – хоть здесь, хоть за границей?
Одним словом, когда грянули времена кооперативов и частного предпринимательства, Зимин активно ударился в бизнес. Здесь ему тоже пришлось довольно туго, поскольку никакого начального капитала у него и в помине не было, а братва наезжала, и в каждом официальном кабинете за каждую паршивую бумажонку приходилось платить, платить и еще раз платить. Но он прорвался, оставив на всевозможных рогатках и препонах половину собственной шкуры и добрую треть мяса, а когда, прорвавшись, огляделся вокруг бешеными, все еще налитыми кровью глазами, обнаружил на очень небольшом удалении от себя фирму Рамзеса-Адреналина, которая занималась почти тем же, что и его контора, и с которой ему сам бог велел иметь дела.
И пошло и поехало. Бизнес у них шел неплохо и шел бы еще лучше, если бы не Адреналинова страсть к игре, из-за которой не только сам Адреналин, но и его верный друг и партнер Зимин не раз оказывались на самом краешке финансовой пропасти, откуда нет возврата. Один лишь Зимин знал разгадку пресловутых Адреналиновых чудес, когда тот, как легендарная птица Феникс, раз за разом восставал из пепла после своих катастрофических загулов. Не было никаких чудес. Не было, не было и не было! Даже сам Адреналин не догадывался, чего стоили Зимину эти его чудеса. Сколько Зимин бегал, просил, унижался, раздавал и, главное, впоследствии выполнял немыслимые обещания, сколько раз дочиста выгребал собственную кассу, чтобы оплатить долги этого придурка! Зачем? Да черт его знает! Любил он этого чокнутого, как сказал все тот же Пушкин, любовью брата, а может быть, еще сильней. Ну и где-то там, на далеком горизонте, мерещились Зимину какие-то смутные, но грандиозные перспективы. Если бы только Адреналин избавился от своей пагубной страсти, они бы горы свернули, и тогда все эти Чубайсы, Вяхиревы и прочие мамонты отечественной экономики тихо томились бы у них в передней, ожидая аудиенции.
