— Так вы, значит, от Сики? — уточнила Света. Сику Демидова по кличке «Крюшон» она, разумеется, хорошо знала. Он распоряжался на территории, куда, кроме Дзержинского, входило еще несколько районных городков, но в С. никогда не лез, у них с Любимчиком до двухтысячного года был заключен пакт о ненападении. Скреплен водкой и кровью — все, как положено. С какой стати он взбеленился? Но тут же Света вспомнила, Сика псих, отморозок, он мог что угодно учудить. Он и раньше намекал, что неплохо бы объединиться и подмять под себя всю область, но Любимчик ценил Сику невысоко, отшучивался: психи шуток не прощают. Да, подумала Света, все это похоже на правду, если бы не тот, с желудевыми глазами, который сам по себе крупнее Сики и Любимчика вместе взятых. Кузнечик была женщиной до мозга костей, она не могла ошибиться. Этот, желудевоглазый, был вообще из другой карточной колоды.
— Десять минут, — повторил бомж, не ответив на ее вопрос. — Высунешься раньше, нос отрежу.
— Покурить хоть можно?
— Кури, пожалуйста, — улыбнулся мужчина и исчез.
В пировальном зале происходило следующее. Официанты быстро заняли исходные позиции в разных углах, достали из-под черных форменных курток короткоствольные автоматы типа «Гюрза» и, не мешкая, открыли прицельный огонь. Только трое личных охранников Любимчика, сидевших за отдельным столом, успели хоть как-то отреагировать, закопошились, их первыми и срезало. Следом посыпались все одиннадцать удальцов, — краса и гордость городской братвы, можно сказать, сливки общества. Кто уткнулся носом в недоеденное блюдо, иных пуля опрокинула на ковер: официанты были такими умельцами, палили так точно, что кроме негромкой автоматной трескотни во время короткого побоища в зале не раздалось ни единого вскрика, стона или упрека. Легко отделались пацаны, ушли на тот свет без мук и обид.
Только Савва-Любимчик, еще живой, прижимал руку к груди и с изумлением наблюдал, как сквозь пальцы капает на белоснежную скатерть яркая кровь. Санин подошел к нему, счел необходимым объяснить:
— Ты ни при чем, старина. Профилактическая чистка, — и добил выстрелом в сердце.
Он остался совершенно равнодушен к такому большому количеству мгновенных смертей. Ненависть к подонкам, возомнившим себя хозяевами страны, была столь глубока, что он не воспринимал их мыслящими существами, рожденными, как и он сам, от матери: истребляя их он испытывал те же чувства, как если бы морил крыс.
Санин допускал, что, возможно, это симптомы какой-то душевной болезни, но она поселилась в нем так давно, что он успел к ней привыкнуть, как инвалид привыкает к своей хромоте.
Негритянка Зу-Зу, невредимая, окостеневшая от ужаса, никак не могла оторвать глаз от мертвой руки Кеши-Стрелка, в которой была зажата вилка с нанизанным на нее кусочком красной рыбы. Говорили ей, не ходи в Россию, там страшнее, чем в Африке, не поверила — и вот… Наконец она сползла со стула, упала на колени и с мольбой подняла руки к красивому мужчине, похожему на смерть, угадав в нем старшего. Санин ее приободрил:
— Не бойся, не тронут. Мой тебе совет, не якшайся со всяким сбродом.
— Спасибо, — пролепетала Зу-Зу без малейшего акцента, но бедный Кеша уже не мог порадоваться ее фонетическому прорыву.
В один из вечеров Леву Таракана повезли на какой-то сабантуй в «Президент-отеле», где ему предстояло выступить с небольшим спичем. Инструктировать его приехал сам Догмат Юрьевич Сусайло, психиатр с отвисшей нижней губой, и еще некий бойкий референт из правительственных кругов, чью фамилию Лева не запомнил, как ни старался. Что-то очень хитрое, вроде Крищибженского. Леве объяснили, что сходняк очень важный, соберется весь политический истеблишмент, и он, Лева, то есть Игнат Семенович Зенкович, должен показаться во всей своей прежней красе. Для него это будут как новые крестины. Выступление Догмат Юрьевич передал ему в готовом виде — три странички машинописного текста — и велел не отступать от шпаргалки ни на букву; а главное — предельная осмотрительность на ужине, который последует за официальной частью. Ничего лишнего, ни словечка, ни жеста. Темы для разговора в застолье только три — погода, бабы и спорт. И еще надо быть готовым к тому, что на тусовку заглянет кто-нибудь из семьи Самого, и если это произойдет, никакой паники, никаких резких движений, рядом с ним будет вот этот референт с дикой фамилией и еще более дикой внешностью и Галочка, которая, как известно, всегда в нужный момент найдет нужное словцо, чтобы разрядить обстановку, за что ей, в частности, платят непомерные деньги, о каких только может мечтать девица ее положения.
— Ну вы уж и скажете, — вспыхнула Галочка, присутствующая на инструктаже. — Я свое жалование честно отрабатываю, в отличие от некоторых.
Леву удивили чересчур подробные наставления психиатра, он не видел никаких оснований для беспокойства. Помогли пилюли Пена или еще что, но он давно чувствовал себя перевоплощенным, и о том, что он Лева Таракан, а прежде, в иной жизни был Львом Ивановичем Бирюковым вспоминал лишь украдкой в те редкие ночные часы, когда луна светила в окно и рядом посапывала Галочка, изредка содрогаясь в оргастических сновидениях.
Поехали в седьмом часу на Левиной машине «Шевроле-110» сиреневого цвета: Лева сам за баранкой, рядом Галочка, в вызывающем макияже, с огромными, как голубые плошки, глазами; на заднем сиденье Пен-Муму, неразлучное привидение, пыхтящее сигарой, как насосом; следом, как положено, джип с охраной. Лева чувствовал себя барином, предвкушая бесконечные ночные удовольствия: обильный стол, рулетка, картины, музыка, хоровод прекрасных одалисок. Удручала необходимость вести многозначительные беседы с незнакомыми людьми, но и к этому он постепенно привык, не тяготился, как в первые дни. Скоро уразумел, что все, с кем он встречался по указке китайца Су или еще кого-нибудь из «Витамина», ожидали от него покровительства, искали в нем корысти, и наступил момент, когда он перестал смущаться, напротив, остро ощутил вкус тайной власти над просителями.
Мысль-заноза о том, что весь этот праздник, закрутившийся не по его воле, скоро так или иначе оборвется и, вероятно, самым роковым для него образом мешала полному счастью, но что значит это «скоро»?.. Еще будучи бомжом Лева понял, какая забавная штука время, и как ошибается большинство людей, полагая, что оно куда-то движется, назад или вперед. На самом деле время статично, как и пространство, зато сам человек в течение отпущенного ему земного срока совершает хаотическое коловращение, подобно тому, как вращающаяся Земля кружится вокруг Солнца. Но в отличие от Земли, человек волен при желании вступить со временем в доверительные, почти интимные отношения, сжимать и растягивать его до бесконечности. Понятие «скоро» для одного — доля секунды, для другого — века, и поэт, сказавший однажды: «Остановись, мгновенье» — в детском восторге напророчил будущее всего человечества, хотя впоследствии его неправильно истолковали.
Скоро — это нестрашно. Ужасно, когда — навсегда.
Лева отлично выступил на тусовке, сорвав, как обычно, бурю аплодисментов, а поскольку слово ему дали сразу после знаменитого оратора, председателя самой скандальной фракции в Думе, это было особенно приятно. Скорее всего он выиграл на контрасте. Председатель балаганил в своей обычной манере легкого умопомешательства, громил коммуно-фашистов, обещал, когда станет президентом, дать каждой бабе по мужику, а кому не достанется, с той переспать лично, хулиганил, грозил покровителю России большому Биллу, но аудитория приняла клоунаду прохладно: солидные люди собрались вместе не для того, чтобы слушать навязшую в зубах политическую трескотню. В воздухе пахло грозой, с неизбежностью цунами подступала опасность нового передела награбленного, и на многих лицах читалась суровая озабоченность. Никто не хотел делиться, хотя понимал, что придется, каждый надеялся, что пронесет. На этом фоне проникновенная речь Гени Попрыгунчика, любимого племяша Самого, пролилась бальзамом на усталые настороженные души. Игнат Семенович с милой хрипотцой хронической простуды (следок кавказского плена) говорил о всеобщем согласии, о том, что все люди, в сущности, братья, и под этим прекрасным небом в конце концов всем хватит места, чтобы разбить свой цветущий сад. Дамы в зале плакали, мужчины кричали: «Браво, Зенкович!» Оскорбленный председатель фракции не остался на ужин и увел своих единомышленников в соседний ночной клуб «Парижские забавы», пользующийся дурной славой, ибо там собирались исключительно гетеросексуальные отщепенцы.
За ужином Галочка призналась:
— О-о, мой Цицерон, я восхищена. Ты был великолепен.
Окуная желтоватого моллюска в уксус, Лева смущенно пробормотал:
— Ну что ты, Галина. Это же не мой текст, я только озвучил.
