— Старослужащие, наверное, все равно бегают? — в тон ему спросил Алексей.
Лицо сержанта напряглось, видимо, он почувствовал подвох.
— Да нет, бегают молодые, — нашелся сержант-дагестанец, — на первых порах от гражданки отвыкнуть не могут.
Алексей покосился на дневального, стоявшего у тумбочки.
— А почему дневальный без штык-ножа?
— Нельзя ему доверять, товарищ майор, — по-армейски назвал его дежурный.
Дневальный был до неимоверности худ и выглядел изможденным и затравленным. Как будто за ним только что гналась свора собак. Видимо, его в той гонке укусили за ногу. Он постоянно чесал ее рукой.
— Дежурный, пусть дневальный пройдет со мной в ротную канцелярию. Побеседую с ним.
В кабинете командира роты было чисто, но обстановка гнетущая, как огромный облупившийся шкаф во всю стену. Коричневый и угрюмый.
— Садитесь, товарищ солдат, — предложил Алексей.
Тот с опаской присел на краешек рассохшегося стула.
— А что у вас с ногой? Снимите сапог, — приказным тоном произнес проверяющий. Солдатик, прежде чем приступить к переобувке, с опаской осмотрелся по сторонам. Алексей также осмотрелся. Они были одни.
Сильно запахло прелым и давно не мытым телом со странным сладковатым привкусом. Взору открылась голая ступня с гноящейся раной чуть выше ступни.
— Это что за рана, солдат? Кто тебя так изуродовал? — уже с участием вкрадчиво спросил Алексей.
Солдат не стал отпираться; видимо, его терпению наступил предел.
— Товарищ майор, — начал тот шепотом, — меня вторую неделю приковывают на ночь к кровати цепью. — Он опять начал озираться по сторонам и заговорщически продолжил: — Приковывают дагестанцы по приказу командира роты. Домой хочу. Бьют меня каждый вечер…
Высказавшись, он как-то сразу обмяк, взгляд стал безразличен, как у осужденного на расстрел.
— Да, брат… — только и смог сказать Алексей. — Дежурный! — крикнул он. Дверь сразу же распахнулась, словно дежурный ждал вызова проверяющего. — Срочно выписать документы солдату на госпитализацию. Я его сам отвезу в гарнизонный госпиталь. И вызовите командира роты!
Алексей раздавал команды, как когда-то на родном корабле, — уверенно и не терпя возражений. Когда он беседовал уже с другим солдатом, вбежал командир роты. Алексей, соблюдая субординацию, отпустил военного строителя в казарму. Сидя за столом ротного, он предложил хозяину кабинета присесть напротив. Злость на бестолкового командира, заковывавшего солдат ночью в кандалы и создавшего в казарме подобие тюрьмы с решетками на окнах, волной негодования захлестнула его разум. С другой стороны, Алексей представлял, как радостно будет встречен референтом главкома инспекторский факт, который обязательно войдет в доклад по итогам боевой подготовки за текущий год. О нем узнает весь флот, а затем последует гневный главкомовский приказ о наказании виновных. Алексею выпишут благодарность, а командира роты примерно накажут. Может, даже и досрочно уволят со службы. Самое страшное наказание для офицера, когда он автоматически лишается всех пенсионных льгот и срок службы обрывается, несмотря на то что ему служить до пенсии остался хоть бы один день.
А сотрудник аппарата, раскопавший такой факт, получит досрочное воинское звание и прозвище, например, Шахтер. А это уже добавляло авторитета в глазах сослуживцев, что дорогого стоило.
Меткие прозвища на флоте давались традиционно. Наверное, их история шла еще с царского флота. Тогда крепостные крестьяне, призванные во флот на двадцать пять лет, по деревенской традиции тех времен привыкли откликаться барину на кличку. Это было совсем не унизительно, скорее, служило знаком доверия. Эдакое братание классов угнетателей и угнетенных. Офицерам, правда за глаза, тоже давались прозвища. Многие из них со временем стали уже вроде и обязательными. Так, медиков звали «мичман дуст», политработника — «лейтенант досуг», а старших помощников за вечные придирки к качеству приборки называли просто — «капитан крюгер».
Мечтательные размышления как рукой сняло, когда Алексей поднял взгляд на сидящего перед ним командира роты. В уставшем человеке, одетом в коричневый плащевик, в некогда желтые, ставшие от грязи оранжевыми, резиновые сапоги, он узнал механика со своего первого сторожевика. Того, что спал пьяным в каюте с обгрызенными корабельными крысами ногтями. Ротный его также признал, но флотская субординация не допускала панибратства. Перед седым капитаном, прослужившим больше двадцати лет, сидел вчерашний лейтенант-комсомолец, сегодня в звании капитана третьего ранга. Пути судьбы необъяснимы и неисповедимы.
Бывшие сослуживцы смотрели прямо в глаза друг другу и молчали. Алексей вспомнил добродушного пьяницу-механика. Как тот помогал ему сдать зачеты на несение вахты дежурным по кораблю, приструнивал наглых моряков его боевой части, когда они пытались грубить молодому «комсомольцу», не выходя на утреннюю зарядку. Как на Новый год налил ради шутки ему в бокал вместо шампанского спирта и предложил первым поднять тост самому молодому офицеру корабля. А после того, как лейтенант, поморщившись, выпил, услужливо поставил ему стакан воды. Этот стакан стал спасительным для Алексея, он его так же спокойно выпил, но с обожженным горлом говорить уже весь вечер не смог. Зато заслужил уважение офицеров и, по словам механика, «безболезненно влился в дружный флотский коллектив». Не выпивающий офицер казался странным и опасным существом. «Кто не пьет, тот Родину сдает», — предупреждал молодых офицеров перед зачетом на знание корабельных средств пожаротушения механик. Несмотря на пристрастие к спиртному, в экипаже его уважали как честного и прямолинейного человека, классного командира и специалиста. Поэтому все и закрывали глаза на его «каютное» пьянство. В кабаки он не ходил.
Алексей первым поднялся и обнял сослуживца как родного, пришедшего из доброго далека. Тот как-то неуверенно дернулся всем телом, немного обмяк, но потом, собравшись, ответил крепким рукопожатием.
— Давай, садись на свое командирское место, рассказывай, как от Тимофеевки довела тебя жизнь до Полярного?
— Вино довело. Слишком поздно взял себя в руки, да люди добрые помогли. А точнее — женщина. Отгусарился.
Алексей про себя отметил, что на изрытом морщинами лице капитана горели спокойные и добрые глаза. Все его движения говорили о том, что у этого человека на душе и на сердце все в порядке. Он достиг равновесия между своими желаниями и возможностями. Медлительность и непоказная уверенность в движениях, то, как он по-хозяйски наливал чай, свидетельствовали об устроенности в жизни. О каком-то, известном лишь ему одному, благополучии или, может быть, счастье. Но Алексей тогда не понимал, что счастье возможно и без положения в обществе, без больших званий и должностей. Поэтому для него рассказ и поступки сослуживца оставались не совсем понятными. Это был взгляд человека из какого-то другого мира. При этом Алексей понимал, что устремления механика ему чужды. Всю жизнь посвятить службе лишь ради получения квартиры и небольшой пенсии? Льгот по поликлинике и пятидесятипроцентной оплаты квартиры?
Тогда, в сорок лет, на пике своей карьеры, Алексею казалось, что и старость-то никогда не придет. Но и в парусах не всегда бывает ветер, даже когда корабль только что сошел со стапелей. Нужно его молодость и ходовые качества доверить хорошему капитану и штурману. Так и в карьере — без маневров и интриг тут же выбросят из колеи. Отожмут, как судно при швартовке, заарканив крепкими капроновыми концами. Привяжут к пирсу так, что не вздрогнешь и не дернешься. А механик, похоже, понял истину о том, что бессмысленно кричать против ветра. Он был счастлив оттого, что выбрал свой путь и его выбор приняла доверившаяся ему женщина.
— Корабль наш четыре года назад отправили в Дальзавод, на металлолом. Я его своим ходом довел до Владика, — между тем продолжал свой рассказ командир роты. — В заводе жизнь сам знаешь, какая. В обед — не желаете ли помыть руки[39], вечером в ресторан. Да еще когда три мичмана в подчинении. Экипаж за ненадобностью расформировали. Знаешь, никогда не ходил по кабакам, а тут как прорвало — рестораны, друзья, залеты в комендатуру. Каких только подвигов не совершал. Мне казалось, что нас, четверых моряков, забыли в этом заводе. Просто потеряли. Но мы о себе громко напомнили. Как-то я остался на корабле, а трое моих молодцов-мичманов пошли в кабак. Чего они там вытворяли, не знаю. Только утром мне сообщили — забрать их из комендатуры. Оказалось, изрядно выпив, они разбили зеркало и кидались яблоками в посетителей ресторана. С милиционера содрали погоны, разогнали музыкантов и сами музицировали. В общем, оторвались по полной программе. В результате — парткомиссия. Командование их подвиги оценило достойно. Мичманов отправили служить в Тимофеевку, а меня командиром роты к военным строителям.
