Ознакомительная версия.
Так что ж случилось? Уж больно озабоченным выглядело ее личико. Зингер вышел, направился к мельнице.
…Девушка уже ждала его. Лицо ее было все так же взволнованно.
— Ну, что случилось, Оксана? Рассказывай, — все так же ласково проговорил он.
— Ой, не знаю, как и начать.
— Начинай с начала, — посоветовал Зингер.
— Я сегодня к Марье поутру зашла, — Оксана вскинула на него ресницы и тут же отвела глаза.
— И что? — надменно спросил Зингер. Уж не воспитывать ли его собралась соплячка?
— Нет-нет, ничего. То есть лицо у нее все в синяках. Она говорит, ты ее избил. Это правда?
— Ну, положим, правда. Да не вся. А тебе-то что?
— Ничего. — девушка едва не плакала.
Она хотела сказать ему еще что-то, он это видел. Хотела, но сомневалась.
— Синяки, говоришь? А почему так получилось, она тебе не сказывала?
Оксанка отрицательно мотнула головой, зажмурившись, чтобы не расплакаться от волнения и страха.
— А как она меня поносила, не говорила тебе? Она ж меня к каждому столбу ревнует! Да это бы ладно. Она меня к мертвой невесте ревнует! Поносит невесту мою, которую фашисты замучили! Она посмела сказать, что моя невеста, мол, добровольно с фашистами жила, по своей охоте. — Голос его задрожал, на глазах выступили слезы. — Что, мол, молодая женщина не может без мужика. Тварь она, Марья твоя, вот что! Моя Эльзе чистая была. Как ты! Такая же невинная, юная. Она от позора руки на себя наложила! А эта грязная баба посмела оскорбить самое для меня святое.
Он сухо разрыдался, но быстро справился с собой.
— Прости мои слезы, прости, что веду себя не как мужчина, — тихо сказал он, видя, что слова его произвели должное впечатление. У малолетки челюсть отвисла от жалости, того и гляди, завоет в голос.
— Гос-споди, как же она могла? — действительно заголосила было Оксанка.
— Ты тихо, тихо, девонька. Не плачь. Это мое горе, не твое.
— Что ты! Все, что твое — и мое! Я ж тебя с первого взгляда. Любый ты мне. — пробормотала девушка.
— Правда? Это правда, Оксанка? — как бы обрадовался мужчина. — Так и ты мне сразу глянулась. Только матери твоей боялся! Боялся, не отдаст за меня Ок-санку.
— Ну. Почему же.
— Ладно, мы это обсудим. Давай-ка присядем сюда, в ногах-то правды нет, верно? Вот так. Да не бойся, не трону я тебя, — приговаривал он, усаживая девушку на толстое бревно, устраиваясь рядом.
Несколько мгновений они молчали. Зингер чувствовал, что девушка напряжена как струна, и дал ей время успокоиться. Затем, поглаживая маленькую шершавую руку, он как бы мимоходом спросил:
— А скажи, что Марья? Злится?
— Ох. Очень! Я пришла к ней, чтобы за ягодами позвать на болото, а она сидит и плачет. И знаешь, что сказала? Уж не знаю, говорить ли тебе.
— Говори, говори, моя рыбонька!
— Она сказала, будто ты не литовец никакой, а немец! Будто ты во сне по-немецки разговариваешь… И что она сообщит об этом куда следует.
— Это куда же? Мирославу Иванычу?
— Нет. Он ведь тоже наполовину немец. Она говорит, что, мол, председатель тебя потому и покрывает, что ты немчура. Она во Львов собралась ехать. В Чеку.
— В НКВД? — переспросил Зингер.
— Ну да! Вот я и пришла предупредить тебя. Бежать тебе надо!
— Бежать? Мне? Да что ты, маленькая моя! Врет все твоя Марья. А если когда словом немецким и обмолвился, так что такого-то? У нас в Литве все по-немецки гу-тарят. Немцы-то двадцать лет сидели. Считай, до самой войны. В сороковом только ушли. А в сорок первом вернулись. Так кто ж у нас немецкого не знает? Дура твоя Марья!
— Может и дура, только большой беды наделать может, — тихо сказала Оксанка.
Зингер молчал. Права девчонка! Тысячу раз права!
— И еще. Она говорила, будто ты на ней жениться обещал. — мучительно краснея, выдавила девушка главное, что ее беспокоило.
— На ком? На Марье? — теперь уже искренне расхохотался мужчина. — Да разве на таких женятся? Да она же первому встречному на шею вешается. Что ты, девонька! Никогда я ей ничего такого не обещал! Жил с ней, это все село знает. Так мое дело мужское: баба дает, чего ж не взять? Ты того, извини, — спохватился он, видя, что девушка вот-вот заплачет. — Ты пойми, я ж с войны вернулся, четыре года с женщиной не был. Конечно, не утерпел. Но жениться — нет! Я о такой, как ты, невесте мечтал! Чистой, верной. Чтобы я мог привезти ее к себе на хутор, матери показать: смотрите, мама, какая у меня Оксанка! Вот радость-то матери будет!
Оксанка вспыхнула алой розой, подняла на него васильковые глаза.
— Так ты что, свататься придешь? — прошептала она, не веря своему счастью.
— Конечно! Попрошу Мирослава Иваныча сватом быть. Думаю, он не откажется. Нынче ж вечером и придем.
— Ой! Надо мамаше сказать!
— Погоди! Может, и не надо. Пусть все неожиданно произойдет, она и опомниться не успеет, а ее Оксанка уж просватана, — улыбался Зингер, обнимая девушку.
Она опять задрожала.
— Ты вот что, — прошептал он в розовое ушко. — Ты ведь по ягоды собралась? Ну и иди! Позови Марью, да идите вдвоем.
— Так как же я с ней. Вроде как я ей теперь соперница.
— Так ты молчи об нас! Ничего не сказывай. Похитрее будь! Наоборот, поддержи ее, успокой. Мол, правильно,
Марья, что выгнала. Она меня не выгоняла, я сам ушел, но ты ей польсти, ей приятно будет. Глядишь, успокоится. И нам с тобой хорошо. А то она со злости к тетке Таисии придет и наговорит бог знает чего.
— Ладно, — кивнула девушка, подумав, что Марья все равно придет к ее матери и наговорит чего не попадя. Да и все село судачить будет. Но ей все равно! Они ведь уедут отсюда.
— Мы ведь уедем, да? — она взмахнула ресницами.
— Конечно, милая! Завтра председатель нас распишет, и хоть тем же днем увезу тебя, ягодка моя! Засиделся я здесь. И мать меня заждалась. Вот и приеду с молодой женой!
Он привлек девушку к себе и поцеловал таким крепким поцелуем, что Оксанка задохнулась и едва чувств не лишилась. Вот дура, думал Зингер, наблюдая за изменившимся лицом девушки. Она медленно раскрыла глаза и смотрела на него столь преданным взором, что прикажи он ей сейчас в огонь шагнуть — шагнула бы!
— Я для тебя, Анджей, все сделаю! — выдохнула Ок-санка, подтвердив его мысли.
А хороша чертовка! Завалить бы ее сейчас в траву, да отодрать во всю свою силу! Но нельзя. Черт ее, малолетку, знает, как она перенесет потерю иллюзий.
— Ну беги, милая!
— А ты куда?
— В хату. Надо ж себя в порядок привести перед вечером. Вон я колючий какой. Как же к будущей теще с небритой харей?
— А я не заметила, — простодушно ответила девушка. — Ты такой красивый. И желанный, — тихо добавила она.
— И ты моя желанная, коханая моя!
Он осторожно поцеловал ее в щеку, встал и быстро пошел в сторону дома.
Болота, где женщины собирали морошку и клюкву, были как раз в той стороне, где Зингер прятал машину. Он знал там каждый куст, каждое дерево. Разумеется, ни в какую хату он не пошел. Марья баба бешеная. И то, что она вполне способна его выдать, сомнений не вызывало. Так что, высмотрев на опушке подходящую ель, он забрался, устроился в густых мохнатых ветвях и стал ждать. Отсюда было видно село, за ним — засеянное рожью поле, через которое нужно было пройти к лесу. Мимо не проскочат. Действительно, вскоре он увидел две женские фигуры. Тоненькая, хрупкая — это Оксанка. Повыше, что называется, в теле — это Марья. Обе в белых платках, повязанных низко, почти на глаза. У обеих в руках корзинки для ягод. Когда они подошли ближе, он увидел, как разукрашено синяками лицо бывшей сожительницы. Да, постарался он изрядно. Вернее, перестарался. Оплывшее, расцвеченное разными оттенками сине-багрового цвета, лицо Марьи было почти неузнаваемо.
Женщины переговаривались, он слышал каждое слово.
— Изверг, что б ему в аду сгореть! — злобно говорила Марья.
— Ладно, ну что ты? А то наши мужики не дерутся? — пыталась успокоить ее Оксанка.
— Наши? Дерутся, да не так. Он же меня чуть не убил! А коли дед Шмаков не подошел бы, так и убил бы, фашист проклятый!
— Да почему фашист-то? Что ты, ей-богу, Марьюшка? Фашисты людей вешали, избы жгли. А тут спьяну руки распустил мужик… Может, и ты чего не так сказала, — осторожно заметила Оксанка.
— Ничего я ему плохого не говорила! Я ж его, подлюку, любила! Просто зверь он, вот и весь сказ! А почему фашист? Потому что сердцем я это чую. Видела, как заходился он, когда сапогами меня охаживал. Короче, сообщу в Чеку, пусть там разбираются.
Они прошли мимо него, голоса удалялись, приглушенные деревьями.
— Да забудь ты его! Выгнала, и забудь! Синяки-то пройдут, а жизнь человеку загубишь, потом сама же жалеть станешь. — это Оксанка.
— Чего это ты его защищать-то вздумала? Или себе приглядела? Брось, девка! А ведь тебе еще не все рассказываю. Чего он ночами со мной выделывал. Это только взрослая сильная баба выдержать может. А чего во сне бормотал-то. Вражина. Может, шпион даже. Чека разберется! — слышался голос Марьи.
Ознакомительная версия.
