Сейчас ты молчишь, а я слышу твое сердце. Понимаешь, что это значит?
— Понимаю, — засмеялась Лиза. — Тебя угостили коньяком перед тем, как уложить под кустик.
— Нет, — торжественно изрекла Анечка. — Совсем не это. Это значит, наступит время, когда многие из нас будут гордиться знакомством с тобой.
Нельзя сказать, чтобы пылкие восторги подруги, высказанные столь неожиданно, были неприятны Лизе.
И она, конечно, покривила душой, когда заявила, что все здесь для нее чужое. Правда была как раз в том, что она слишком быстро освоилась в школе, это приводило ее в замешательство. Получалось, что раньше она себя почти не знала. То есть хорошо знала другую себя, ту, которая продалась за зеленые бумажки и осталась погребенной в "Тихом омуте", в замечательной фирме, поставлявшей на невольничьи рынки дешевое женское мясо. На ту, прежнюю, ей стыдно было оглянуться, она не хотела ее больше знать. Сначала в больнице, позже в объятиях ироничного блистательного майора и, наконец, здесь, в лесной школе, где людей учили хитроумным навыкам выживания и смерти, она обрела свою новую сущность, и это было похоже на пробуждение после долгого пьяного ночного кошмара. Переход был столь резкий, что захватывало дух...
Вскоре после успешного зачета по изнасилованию ее вызвал подполковник Евдокимов, начальник школы.
Как и в первую встречу, он смерил ее таким взглядом, будто увидел вспрыгнувшую на порог зеленую жабу.
— Номер четырнадцатый?
— Так точно, товарищ подполковник.
На столе перед Евдокимовым лежала раскрытая канцелярская папка, куда он заглянул одним глазком, все с той же гримасой крайнего отвращения. Похоже, ему всюду мерещились жабы. Однако Лиза была уже не та, чтобы смутиться или оробеть. Вдобавок немало наслышалась от Анечки про этого властного мужчину, с крутым, как у лося, лбом. Не было дня, чтобы подруга не заводила о нем речь. Он был одним из немногих в школе, кого ей не удалось совратить. Причем одна из первых отчаянных попыток чуть не вышла ей боком.
Она редко сталкивалась со столь упорным сопротивлением, поэтому, измученная тщетными усилиями добиться взаимности, решила сыграть ва-банк. Однажды подстерегла его на закате дня, когда, по ее предположениям, никто не мог их потревожить, влетела в кабинет, защелкнула "собачку" и, не мешкая, сбросила на пол комбинезон. Предстала перед хозяином во всей своей пылкой юной красе. Ожидала любой реакции, ко всему была готова, но только не к тому, что произошло на самом деле. Подполковник оторвал от стола чумную башку (Лиза ясно представила эту картинку), холодно поинтересовался:
— И что дальше?
— Люблю, Егор Егорович! Не гоните. — Никто не узнает. Измучилась я, пожалейте!
Анечка привыкла к тому, что когда она признавалась в любви, никто не подозревал, что она бессовестно врет. Мужики в этом отношении доверчивы, как щенята.
— Правда, что ли, влюбилась? — уточнил подполковник.
Анечка уже пересекла комнату, нависла над столом распаленной, жадной плотью.
— С ума схожу... А то вы не видите? Прогоните — лучше в омут!
— Забавно, — кивнул подполковник, и ей показалось, что поддается, клюнул. Поднялся и неторопливо развернул ее задом. Анечка готовно изогнулась, махнув волосами по столу, встала поудобнее, полагая, что, вероятно, затруднительная любовная поза наиболее подходит ему, как начальнику. Евдокимов подхватил ее под мышки, донес до двери и, пробурчав загадочную фразу:
— Еще тебе учиться и учиться, лейтенант! — наподдал с такой силой, что весь длинный коридор она пролетела ласточкой и врезалась в деревянный щит с противопожарным снаряжением. Пока очухивалась и постанывала, к ней вернулись ее шмотки, и Евдокимов, как во сне, погрозил издалека пальцем:
— Не балуй, лейтенант. Побольше думай о занятиях.
За плечами сорокалетнего десантника было много такого, от чего другой человек, в другой стране неминуемо потерял бы голову, натворил глупостей, перерезал себе глотку, проклял Всевышнего и сгинул в тартарары, но только не Евдокимов. От звонка до звонка он прошел беспамятную афганскую войну, где схоронил немало славных товарищей и после которой изведал первое предательство, когда его встретили дома сочувственными улыбками, окрестили "афганским синдромом" и посоветовали поскорее забыть те места, где воевал, и никому о них не рассказывать. Потом была чеченская бойня, ловушка каменных стен бывшей казачьей станицы, куда его послали неумолимым приказом во главе двух сотен необстрелянных юнцов, оставили без огневой поддержки на потеху невидимому врагу, отстреливающему русских сосунков, как мишени в тире, и он как зверь метался по городу, раздуваемый гневом и болью, так и не сумев понять, что же произошло. Он остался живой, потому что хотел разобраться. В течение следующего года в великом напряжении, с такими же, как он, русскими пехотинцами, трижды выводил бандитскую нечисть на линию прямого удара, загонял в горы, но всякий раз в предвкушении мучительной победы получал приказ остановиться и замереть. Он не знал, откуда идет измена, но каждый день чуял за спиной ее угарное дыхание. Ему не дали дотянуться до врага, да, наверное, и слава Богу. Гибким мужицким умом он уже понимал, что настоящий его враг не в горах, не на линии огня, а прячется, как сытая гадюка, в теплых далеких кремлевских палатах. Не один догадывался, многие, да что толку... Потом им объявили, что война окончена, посажали в теплушки и отвезли зализывать раны в сырую, промозглую ставропольскую осень. Там все узнали из телевизора, кем они были в действительности все это время — оккупантами, трусами, мародерами и пушечным мясом.
Но это не все. Кто-то взял на заметку неукротимого, глотающего пули, как слезки, вояку и отомстил ему люто. В далекой Курской губернии, в поселке Звонарево у него жила небольшая семья: старик со старухой, молодая жена и пятилетний сынок Гришуня, золотоголовый одуванчик. Когда добрался до дому, то уже никого не застал в живых. В холодную зимнюю ночь неведомые злодеи подложили под худую избенку тротил и подняли в небо целиком всю семью. Его утешили: никто долго не мучился. Намекнули: бандиты. Пообещали: прокуратура завела дело, найдем, — он никому не верил и никого больше не слушал. Сердце заклинило стальной скобой, и на волосах проступила седая изморозь. Вот тогда, чтобы смягчить зажим и ослабить удавку судьбы, он ушел в двухмесячный запой, как в бездонное чистилище.
— Зачем же ты к нему полезла? — удивилась Лиза, когда услышала всю эту историю от Анечки. — Разве ему теперь до баловства?
— Не знаю, — призналась Анечка. — У меня когда мужик соскальзывает, прямо умопомрачение какое-то наступает. Возбуждаюсь очень. Тем более с Егорушкой.
Ой, не могу! Он же весь как жила натянутая, в самом соку — и один. Жаль ведь его, богатыря сиротливого.
— Разве так жалеют?
— Только так, Лиза, — уверенно заметила Анечка. — А как иначе? Кроме ласки, чем еще пожалеть?
...После паузы, уставясь в Лизу желчным взглядом, Евдокимов спросил:
— Уже пообтесалась немного?
— Стараюсь, товарищ подполковник.
— Говорят, ты с норовом. Это плохо.
— Борюсь, как умею.
— По гражданке скучаешь?
Лиза вдруг различила в глазах подполковника, за мутью беды, простодушное любопытство.
— Скучаю, Егор Егорович, по одному человеку, больше ни по кому. У меня на воле ничего дорогого не осталось.
Евдокимов крякнул, порылся в ящике стола, сунул в рот сигарету.
— Садись, чего стоишь... Интересная ты девица...
Я ведь думал, недели не продержишься.
Лиза осторожно присела на табуретку. Боялась спугнуть доброе настроение Евдокимова. Ей очень хотелось ему понравиться. Но без всяких женских заморочек.
— Сама удивляюсь. Мне тут хорошо, спокойно.
— Самуилова откуда знаешь?
— Я его один раз только видела.
— А кого из наших знаешь?
— Может быть, Лихоманова? Это он меня водил к генералу.
— Лихоманов?
— Я не уверена, что это его настоящая фамилия. Он директор "Русского транзита". Сергей Петрович Лихоманов. Кличка вроде бы Чулок.
— Кличка, говоришь? Почему же Самуилов лично тобой интересуется? Звонил вчера, справлялся.
У Лизы екнуло сердце. Вот и дождалась привета от суженого, хотя и через вторые руки. Ей страшно захотелось курить, но не осмелилась спросить разрешения.
Тонкая ниточка взаимопонимания, которая между ними протянулась, могла лопнуть от неосторожного натяжения. Изобразила удивление.
— Не могу знать, товарищ подполковник. Возможно, у Самуилова какие-то особые на меня виды.
— На что намекаешь?
Усилием воли Лиза заставила себя слегка зардеться.
Когда-то ей это проще давалось.
— Что вы, Егор Егорович, ни на что не намекаю.
Как можно. Да я вообще не по этой части.
