Ознакомительная версия.
Забудут всех, кто убегал до него. Теперь первое, что услышит любой, кто переступит порог этого барака в черной робе и с биркой на груди, будет история о том, как неплохой парень, нессученный Летун бежал, да не добежал. Слишком короткой оказалась для него дорога к дому.
Загнулся бедолага в штрафном изоляторе, переев всех мышей и переловив всех случайно залетавших через крошечное оконце синиц. Вода, та была. Непонятно откуда, но была. А вот с пищей…
Проблема с пищей. Нет витаминов, нет калорий, нет сил – нет и жизни.
Упокой, господи, душу раба твоего… Кстати, а как звали-то парня? Летун, Летун… Леший, что ли?
Он пришел, когда парило лето.
Когда распахнувшие свои поры навстречу солнечному свету иглы кедров сочно шумели над зоной, именуемой среди зэков красноярских лагерей «дачей». Лето вдохнуло в деревья новые силы, и теперь они, срезаемые пилами и срубаемые топорами, сопротивлялись бригаде шестого барака еще настойчивее, чем зимой. В них текла кровь леса, и просто так сдаваться они не собирались.
– Бойся-а-а! – хрипло кричал Зебра, и старый кедр, издавая предсмертный треск, рушился на землю.
Горе тому, кто из-за бессилия не успевал понять, откуда крик и в каком направлении упадет ствол. За лето задавило двоих. Ботаник, рассказчик о кальмарах Гумбольдта, обессилел до того, что уселся на самом краю делянки. Всем показалось, что он даже не увидел смерть. Ударило его не кроной, что вполне могло бы зародить надежду на ремонт в лазарете, а стволом. Он как сидел, наклонив плечи к коленям, так и остался, засыпанный хвоей. Если бы не хрустел сам кедр, то, наверное, было бы хорошо слышно, как хрустит позвоночник Ботаника. Жаль Ботаника, неплохой парень был, хоть и не для зоны рожденный.
Он вернулся, когда зэки задыхались от жажды и одной фляги на всю бригаду уже перестало хватать. Если была еще какая-то надежда на достаток после смерти Гуся, поймавшего поваленный рядом кедр, да под него же упавший, то к концу августа, когда жара усилилась, испарилась и эта надежда. Еще никто не молил вслух, шевеля засохшими губами, о чьей-то смерти, но все указывало на то, что это и без того излишне. Еще пара недель работы на одной фляге родниковой воды, и к Ботанику с Гусем добавятся новые кандидаты на освобождение от работ.
Каждый день заканчивался одинаково. Солнце касалось верхушек деревьев, и старший работ трубил отбой. Мгновенно затихали пилы, моментально смолкал стук. Недопилил ствол Веретено, опущенный весной под нары, да и пусть стоит древо, мучается. Завтра все равно завалят.
Через двадцать дней содержания в ШИЗО Летуна Бедовый стал менять жалость на удивление. Начиная с пятого дня, когда по всем его подсчетам должна была наступить кончина, Толян мимоходом справлялся у конвоя, как обстоят дела у арестанта.
– Стонет, – пояснял ефрейтор, который в последнее время почему-то был наиболее активен в контактах со смотрящим.
– Оно понятно, что стонет, – недовольно бурчал Бедовый. – Было бы странно, если бы он хохотал. Я о перспективах спрашиваю.
Спрашивал, и сам понимал, что ответ на этот вопрос никто дать не сможет. Какие могут быть перспективы у искалеченного человека, которому зашили голову, но недолечили мозги, сломали ребра, да не вправили? Пять дней протянет? Семь?
На двадцатый день Бедовый стал расспрашивать ефрейтора, как у Летуна с питанием. Ответ его не удивил по содержанию, но поразил по логике. Два куска хлеба и тарелка жидких щей, вот то, что ежедневно получал Литуновский. Тарелка ему проталкивалась ногой в щель под дверью, хлеб бросался на грязный пол, и давалась одна минута времени на прием пищи. Со слов подружившегося с ним конвоира Бедовый узнавал, что, несмотря на все ранения, Литуновский ни разу не выбивался из графика.
– Черт меня побери, – бормотал авторитет, с восхищением думая о зэке. – Как этим вот уже три недели жить можно?..
В его памяти сохранился эпизод с Гнидой (бывшее погоняло – Корчма), когда через пять дней содержания в карцере тот запросил пощады именем бога. Хозяин пощадил и впустил в барак, откуда он был депортирован самим Царем. Просить на зоне вообще погано, а когда кто-то просит у администрации… Да еще за шесть месяцев до освобождения… Увезли Корчму, да только в памяти он остался Гнидой.
– У меня вопрос, – сказал Бедовый, остановив ефрейтора посреди плаца на тридцатый день мытарств Летуна. – Что он ест? Говори прямо, скотовод, мне твой аймак давно не нравится.
Проклинающий свой затянувшийся дембель ефрейтор поклялся, что ничего кроме хлеба и пустой похлебки зэк не употребляет. Правда, заметил он, услышав упоминание имени любимой, однажды было слышно, как Летун что-то ловит в «хате». Скорее всего это могла быть мышь.
– Или жуки, – добавил командир отделения конвойного взвода. – А вода, это… Как договорились.
К концу второго месяца содержания Летуна под особой стражей Толян не выдержал. Разговоры каждый день сводились к тому, сколько еще протянет Литуновский. Трое уже проспорило и проиграло вечернюю пайку. Раньше, на пятый день ареста внутри зоны, пари были часты. К десятому дню стали происходить реже, а к концу второго месяца на смерть Летуна никто не ставил даже сигареты. Именно в этот момент Бедовый велел сообщить конвою, что «имеет тему» к Хозяину. И вот для проведения этой тематической беседы вор был приглашен тридцать первого июля в кабинет полковника.
Ничего не изменилось за два месяца отсутствия здесь Бедового. Те же резные стулья, тот же тяжелый стол. Лишь добавилось бумаг на столе, Дзержинский перебрался за спину полковника, да появился чудовищный герб страны Оз. Теперь над рыцарским креслом начальника шестого барака висел щит с изображением двуглавого орла. И скромно, и со вкусом. Резал Самоделкин, по спецзаказу. Еще в начале творческих изысканий зэк пытался объяснить Хозяину, что он краснодеревщик, а не скульптор. Вот если бы кровать крутую справить, по эскизам итальянским каким, или шкаф-купе поставить – будьте любезны. А чтобы резцом, да по дереву, да чтоб еще и похоже было…
Сама птица после работы Самоделкина выглядела, как албанский петух, недорезанный сербскими сепаратистами. Как будто ядреному кочету рубанули топором по голове, да так и оставили. От злости за потраченное время Самоделкин внес в модель коррективы и доказал, что обладает не только золотыми руками, но еще и полным отсутствием чувства юмора. Мотающий в зоне восьмой год и прославившийся всеми мебельными изысками колонии, при помощи долота и резца он приделал орлу то, что у орла если и есть, то не таких размеров. Поскольку для того, чтобы ассоциировать триединое начало между лапами могущественной птицы с чем-то иным, кроме пернатого хвоста, нужно знать, как власть замучила заключенного. Никто особого внимания на птичью мутацию и не обращал. Как бы то ни было, голова Хозяина, а Самоделкин знал точно, куда будет повешен предмет его творчества, продолжала находиться под лапами гордой птицы. Зона умеет хранить тайны, поэтому еще никто из заключенных не шепнул «красным» о том, что знают наверняка, кто положил на Хозяина в открытую.
Снял кепи Бедовый, растер запястья, сделал два легких шага навстречу полковнику и вдруг резко бросился на стул. Не привыкший к таким блатным выходкам в своем кабинете, Хозяин вскинул на смотрящего взгляд, и вид его, доселе серьезный, превратился в некое подобие неприязни.
– Что это с вами, заключенный Банников? – без интереса в голосе спросил он. – Не можете выйти из роли страшилки?
– А я и не выхожу из нее. Я пришел, чтобы уладить с вами, Кузьма Никодимыч, один нагоревший вопрос.
– На самом деле? – Хозяин хмыкнул и почесал под подбородком. – Выкладывайте, Банников.
– Не волнуйтесь, начальник, много времени не займу. Вопрос звучит так: насколько сильно начальник зоны, именуемой в простонародье «дачей», хочет, чтобы во вверенном ему хозяйстве произошел небольшой кандибобер?
Уже понимая, что удовольствия тема если и доставит, то мало, полковник вынул из стола сигареты и начал ковыряться пальцами-сардельками в пачке.
– Ты попроще, Анатолий, выражайся. По-нашему, как мы с тобой умеем. Без наворотов.
– Можно и без наворотов, – согласился Бедовый. – Так вот, Кузьма Никодимыч, если к обеду Летун не войдет в барак, зона встанет.
– Пугаешь?
– Нет, если бы я пугал, то не предупреждал бы. Я бы так испугал неожиданно, что твои буряты русский язык забыли. Вот это бы называлось – испугал. А так я пришел, наоборот, предупредить. Дать шанс тебе, так сказать, подготовиться. Причин для голоса у зэков уже много. Повод же простой. В ШИЗО находится человек, который умирает, но не просит пощады. Он подыхает там уже два месяца, и закон свой же ты, начальник, перекрыл в восемь раз. Содержание заключенного в ШИЗО более одной недели запрещено, и ты это знаешь так же хорошо, как и я. И тебе известно, что эта неделя должна обеспечиваться сносным питанием и отсутствием издевательств. Твои же уроды его каждый день бьют, заставляют по ночам стоять посреди «хаты», и бросают ему пищу на пол, как собаке. Мыши к леднику уже не подходят, потому что точно знают, что будут съедены. Насекомые туда не залетают, а синицу, которая на прошлой неделе залетела в окошко ШИЗО, так больше никто и не видел. При всем при этом человек ни разу не попросил пощады и не встал на колени. Это нацизм, начальник, а зэки фашистов ненавидят.
Ознакомительная версия.
