Поединок с болью я проиграл. Я проигрывал его раунд за раундом, проваливаясь в небытие с каждым разом все глубже и глубже...
И я перестал бороться...
И я удивился, когда услышал голоса...
И глаза мои, как я думал, закрывшиеся навсегда, открылись...
И я увидел розовое пятно...
И розовое пятно обрело очертания...
И я узнал Корейца...
Часть третья
Последняя гастроль
Я открыл глаза. За окном, за шторами, занимался рассвет, электронные часы на прикроватной тумбочке подмигивали двоеточием секунд между цифрой «четыре» и двумя пятерками. Пора вставать. Мне пора, а Клара пускай еще поспит.
Как можно осторожней я переложил женскую головку со своего плеча на подушку, сел тихонечко, точнее – попытался перейти из положения лежа в позицию сидя как можно тише, но, увы, капризная панцирная кровать, сволочь казенная, мерзко заскрипела фальцетом, чтоб у нее все пружины ржавчина съела!
– Ты куда?.. – проснулась Клара, приподнялась на локотке.
– Спи, – я погладил здоровой рукой растрепанные волосы женщины, – еще нет и пяти, спи, а мне пора на свидание.
– На свидание? – Локоток устал держать стройное тело, затылок любимой смял наволочку, губы улыбнулись. – А ну-ка признавайся, коварный, как зовут разлучницу? Ну?
– Слабохарактерность, – признался я чистосердечно. – Гусар попросил о встрече в пять тридцать, и я, мягкотелый, не смог ему отказать.
– У тебя свидание с мужчиной? – озорно сверкнули красивые глаза из-под густых ресниц.
– О мадам! – Моя рука прекратила гладить пух ее волос. – О, какая же вы испорченная, право! – Я скорчил обиженную физиономию. – Как же вам не стыдно. – Я встал и похромал к двери. – Ну ладно б еще обо мне вообразить этакую гадость, но подозревать в содомии капитана Гусарова... Ужас!
Я вышел из спальни, прикрыл за собой дверь, и шутовское выражение исчезло с моего нового лица, с лица, к которому я все никак не привыкну. Клара в последнее время стала чаще улыбаться и балагурить, и мне ей вторить да подыгрывать все труднее и труднее. Она уверовала, что все напасти в прошлом, я же в этом совсем не уверен. Само собой, я рад ее улыбкам и озорным чертикам в красивых глазах, но...
Открылась дверь детской, в коридор выглянула Машенька, и пришлось срочно загонять мрачные мысли в подкорку. Прикидываться оптимистом перед ребенком гораздо сложнее, чем перед взрослым.
– Привет, егоза! – Я подмигнул задорно Машеньке и, спохватившись, спрятал правое предплечье, заканчивающееся культей, за спину. – Привет! – помахал девочке пальцами левой, целой, так сказать, руки. – Не спится, егоза? Или пи-пи захотелось?
– Я к маме хотю, – Машенька покосилась на дверь у меня за спиной. – Мозна?
– «Мозна», – передразниваю Машеньку, – если осторожно.
Игру в дразнилки с подмигиванием Машенька, как всегда, не приняла, босые пяточки деловито затопали по полу, дверь в нашу с Кларой спальню скрипнула баском, открываясь, и залаяла тенорком, возвращаясь в исходное закрытое положение.
Машенька отвлекла меня от одних мрачных мыслей и спровоцировала другие, не менее тревожные. Ничегошеньки, черт побери, у нас с Машенькой не получается, в смысле контакта. Дичится меня ребятенок, стесняется, как бы я ни старался, чего бы ни делал. О великий Будда, за что мне это испытание? За что эти взгляды детских грустных глаз?
Из спальни послышались тихие женский и детский голоса, я вздохнул тяжко, тряхнул головой и поковылял дальше, в ванную.
Надо бы поменять лампочку в ванной комнате, а то освещение будто в морге. В тусклом зеркале над раковиной лицо, которое мне не симпатично. Пластические хирурги пытались зачем-то сделать из меня красавца, а получился урод. Впрочем, может быть, я возвожу на медиков напраслину. Свой фейс до операции я не видел, и морду мою, пострадавшую от взрыва гранаты, никто, конечно, не фотографировал, а сам-то я в упор не помню, как конкретно пострадала личина в финале разборок на ристалище берсеркеров. В памяти осталась только боль. И лицо Корейца. И еще помню, как я очнулся неожиданно для эскулапов на хирургическом конвейере, как увидел изжеванную, окровавленную кисть своей правой руки в эмалированной ванночке, услышал строгий голос: «Ногу оперируем, ногу! Мордой займемся в последнюю очередь...»
Блин! Новых бритвенных станочков, оказывается, больше ни одного, а эти, что теснятся в стаканчике на полочке под зеркалом, я уже использовал каждый раз по дцать, хоть они называются разовыми. На фиг, не буду сегодня бриться. Воспользуюсь услугами совмещенного санузла по-быстрому, сэкономлю лишнюю минуту.
Из комнатки с ванной, раковиной и унитазом я вышел, ощущая мятное послевкусие зубной пасты на зубах-имплантантах и приятную легкость в кишечнике. Поворот налево, шаг здоровой ногой, шажок хромой конечностью, и я на пороге личной гардеробной.
Гордым словом «гардеробная» я называю помещение кладовки полезной площадью два метра квадратных. Помимо прочего, здесь висит на «плечиках» так ни разу и не надеванная форма с погонами прапорщика. Здесь же, на полочке, лежат мои протезы. Одну искусственную правую лапу мне вручили в госпитале, другую, по моей просьбе и с молчаливого согласия начальства, смастерил тутошный оружейник Аристарх Пантелеймонович.
Кроме лапы, Пантелеймоныч сваял инвалидную палку с сюрпризом по моим эскизам, вон она притулилась в углу, рядышком с обычной «клюшкой» из аптеки.
Пожалуй, протезы сегодня оставлю на полочке, палочку возьму обычную, как и всегда, а оденусь, пожалуй, вот в эти шорты-бермуды, в футболку без рисунков и обуюсь в любимые, стоптанные донельзя кроссовки. Носки? Да ну их, жаркий день обещали синоптики, пусть сквозь прорехи в кроссовках стопы «дышат».
Оделся, сунул ноги в кроссовки, взял «клюшку» и потопал на кухню хлебнуть молока на дорожку, ан, не тут-то было!
– Садись, завтракай нормально, – велела Клара, кутаясь в халатик и манипулируя с микроволновкой.
– Зря ты вставала, ей-богу. Я бы...
– Садись, лопай кашу, – перебила Клара. – Через минуту закипит кофейник, круассаны, – Клара выключила микроволновку. – Ой, а круассаны сгорели.
– К черту их, дай хлебушка, – я оседлал табурет. – Машка уснула?
– Ага. Забралась ко мне в постель и засопела, как поросеночек.
– Таф и фы бы пофпала ефе, – произнес я набитым ртом, проглатывая катышки манной каши.
– Прибраться надо. В восемь Зинка приведет Сашку на побывку, а у нас кавардак в детской, неудобно. Пей кофе, вот тебе булка с маслом.
– Спасибо. – Клара не умеет готовить. Каши у нее получаются отвратительно, кофе и того хуже. – Спасибо большое, все очень вкусно. – Отодвигаю тарелку с остатками манки, хлебаю жидкий кофе. – Тебе перед Зинкой за беспорядок неудобно? Ну ты даешь, подруга! А то ты к Зинке не заходишь, а то ты не видела их караван-сарай.
– Зинаида – майорша, – улыбнулась Клара уголком идеально слепленных природой губ, – а я – сожительница прапорщика, мне надлежит блюсти образцовый орднунг. Ферштейн?
– Яволь. А дозволено ли прапору позорному поцеловать сожительницу перед уходом?
– С небритыми не целуюсь.
– Черт с тобой, оставайся нецелованной. – Я допил залпом остатки кофе, поднялся с табурета. – Ауфвидерзейн, фрау Клара. Не разрешай Сашке с Машкой долго в компьютер играть, пусть-ка лучше они порисуют, что ли...
– Темный ты у меня, господин прапорщик. Они и рисуют на компьютере. В прошлый вторник, когда Зинка сунула подкидыша, они так Бритни Спирс нарисовали, так ее... Погоди-ка, я, кажется, тебе показывала их художества, помнишь?
– Не-а, не помню, прости, – оперевшись на палку, я двинулся к выходу. – Неужели Санька у нас гостевал аж целую неделю тому назад? Такое впечатление, он тут чуть ли не каждый день долбит клаву старика Пентиума.
– А хоть бы и каждый день, мне с ними, с детьми, лучше, время быстрее пролетает.
Знал бы я Клару не так хорошо, я бы подумал, что она меня упрекает. И за забывчивость, и за то, что заперта здесь, на базе, как в тюрьме.
На самом деле я в курсе, каким образом развлекаются с компьютером детишки, и я прекрасно помню, сколько раз и когда майорша Зинаида «подкидывала» нам, то есть Кларе, своего сорванца. Я помню наизусть расписание автобуса, который периодически возит Зину и других офицерских жен в Москву. Выезжают за забор и супруги сержантов, и незамужние, только мои, Клара и Машенька, как попали сюда полтора года назад, так и сидят безвылазно. И все к их положению привыкли, для всех, в том числе и для Клары с Машенькой, это стало вроде бы само собой разумеющимся. Но не для меня, нет.
Кстати, и офицеры с сержантами, то есть и мужское население базы, все, за исключением срочников, случается, ездят в столицу отнюдь не по делам. А я ни разу не выходил за забор. Я и коптерщик дядя Федор. Во всяком случае, не припомню, чтоб дядя Федор уезжал на «московском автобусе», как сей «Икарус» называют тутошние обитатели.
