– Ты, конечно, Вася, взрослый человек и неповторимая личность. Но человек, как давно подметили классики, один не может ни черта…
– Когда это я был один?
– Брось. Прекрасно понимаешь, о чем я. Мы друг друга знаем чуть ли не тридцать лет. Я тебе всегда помогу, и прекрасно ты понимаешь, что обязанным себя чувствовать не будешь. Ну что за пошлости? Почему один благородный дон не может бескорыстно помочь другому благородному дону?
– Да с чего ты взял, что мне нужна помощь?
– Говорят…
– Кто и что?
– Когда это я на такие вопросы отвечал, Вася? В воздухе порхают сороки, разную дребень на хвосте носят…
– Шевалье, – сказал Смолин, глядя собеседнику в глаза. – Ты уж давай без загадок. Я действительно ничегошеньки не знаю про то, что мне нужна помощь. Нет у меня никаких проблем. Всё как всегда. Так что, если есть конкретика…
– Ты моему слову веришь?
– Всегда.
– Ну, тогда поверь, что конкретики у меня никакой нет. Считай, что я опережаю события. В воздухе, Васенька, носится что-то этакое. Никто ничего не знает конкретно, но, как бы поточнее выразиться… Считай, что с одной из сторон горизонта наползает тучка, и ты ее не видишь, а другие уже усмотрели экстрасенсорным, скажем, методом… В общем, если понадобится помощь, я всегда готов.
Смолин смотрел на него задумчиво и пытливо – безукоризненно прямая спина, стать и осанка английского лорда, ястребиное лицо, почти не тронутое морщинами, волосы совершенно седые, но брови черные: действительно, шевалье, хозяин замка, способный в свои годы взять в каждую руку по шпаге и выйти против дюжины разбойничков… Знай он что-то, обязательно сказал бы. Приходится верить, что в воздухе и в самом деле «что-то такое носится» – но вот лично он и представления не имеет, где собака зарыта, при том, что и сам не раз шестым чувством видел тучку до того, как она черным грузным пятном обозначится на горизонте… Ничего пока что не случилось, подпадающего под понятие «серьезной угрозы»!
– Ну что я могу поделать, – задумчиво сказал Смолин. – Если привык отбиваться в одиночку – и до сих пор это, между прочим, себя оправдывало… Давай не будем. Есть другая тема. Ты по специфике занятий и с театрами повязан… Не помнишь, часом, такую фамилию – Бессмертных? Отчего-то она у меня по размышлении ассоциируется как раз с театром. Я в них не ходок, но аналогии, точно с театром…
– Бессмертных… Манолис Андреевич?
– Представления не имею, – сказал Смолин. – Живет он на Чехова, двадцать восемь, это-то я точно знаю…
– Тогда это действительно Манолис. Из Театра оперетты. Зачем он тебе?
– Есть к нему дело, – сказал Смолин осторожно. Легкая гримаса на лице Шевалье его не воодушевила. – Знаете, из той категории, когда мимо данного конкретного человечка никак не пройти. Если все пройдет гладко, выгода будет нешуточная и мне, и ему, так что хотелось бы предварительно разузнать что-то…
Шевалье поднял аристократические брови:
– Неужели Манолис может оказаться деловым партнером? У человека наподобие тебя? Я, понятно, не подвергаю сомнению твою репутацию, наоборот, выражаю легкое удивление – ты человек насквозь деловой, а вот его я бы так не назвал… Его отца, Андрея Бессмертного, я хорошо знал. А отпрыск получился… не идущий ни в какое сравнение. Препустой человечишка.
– А откуда такое странное имя?
– Ты что, все забыл?
– А что я должен помнить? – искренне изумился Смолин.
– Был некогда Манолис Глезос. Греческий коммунист.
– А… – покривился Смолин. – Из этих… зарубежных друзей?
– Ирония и насмешка тут совершенно неуместны, – сухо сказал Шевалье. – Глезос, между прочим, в сорок первом году, будучи в возрасте девятнадцати лет, ночью содрал с Акрополя нацистский флаг. Стоит уважать?
– Пожалуй…
– В пятидесятые, в шестидесятые революционеры были настоящие, – сказал Шевалье убежденно. – По моему глубокому убеждению, они вызывали искреннюю симпатию и, можешь со мной не соглашаться, были людьми, не лишенными некоторого благородства: Глезос, Лумумба, кубинцы… Это потом, в семидесятые, толпой повалили дерганые террористы… Короче говоря, Манолис – наш, шантарский – родился в шестьдесят втором, а в тот год Глезоса как раз выпустили из тюрьмы. Андрюша Бессмертных был человеком идейным… Значит, Манолис Андреевич… Театр оперетты, как я только что говорил. Вообще-то подпадает под понятие «ведущий актер» – но, по моему сугубому убеждению, исключительно оттого, что этот храмчик культуры особыми талантам не блещет. Фактура наличествует – и не более того… Да, пикантная подробность: он в свое время получил кличку Везунчик из-за того, что попал в пионерский драмкружок… под названием «Балаганчик».
– Так-так-так… – сказал Смолин, осклабясь. – Уж не в те ли времена…
– Ну да.
– Где ж тут везение? – хмыкнул Смолин.
Знаменитая была история для семьдесят второго года – ни малейшей огласки, разумеется, не получившая, но прекрасно известная всему городу. Год спустя, когда Смолин вернулся из армии, о ней еще говорили. Жили-были три обормота – глава областного отдела культуры, собкор «Пионерской правды» и режиссер одного из шантарских театров, бескорыстнейшим образом, на общественных началах возглавлявший при Доме пионеров означенный драмкружок. Балаганчик, действительно, был еще тот – поскольку эта троица, как выяснилось, пионеров обучала отнюдь не основам сценического мастерства. Лет несколько все было шито-крыто, а потом кто-то из озабоченных товарищей напоролся на сына военкома – мальчишка для десяти лет был крепенький, натасканный папой в самбо, а главное, идейный. Сообразив что к чему, он врезал распаленному педофилу по тому месту, которое ему продемонстрировали, рассказал все отцу, а тот, сыпля отборным казарменным матом, подался в обком…
Нехорошую историю, конечно, держали в величайшей тайне. Завотделом с помощью партийных товарищей отделался испугом и микроинфарктом, хитрющий режиссер с помощью знакомых отсиделся в психушке, пока не угасли страсти, отдуваться пришлось одному собкору, отправившемуся на зону опять-таки без всякой огласки…
Шевалье невозмутимо сказал:
– Везение тут в том, что Манолис в драмкружок поступил аккурат за пару дней до скандала и потому избежал на свою попу приключений…
– Пожалуй, и впрямь везение… – согласился Смолин. – Значит, актер…
– Дрянноватый. Но самомнения и апломба – хоть отбавляй. Женат в четвертый раз, по отработанной методике: очаровывает очередную смазливую юную дурочку из молодого театрального пополнения, а лет через несколько от нее отделывается. Несколько раз пытался зацепиться в столице, но никого не заинтересовал – говорю тебе, одна фактура… В жизни бы не подумал, что у тебя могут с ним быть какие-то дела.
– По-всякому поворачивается, бывает… – сказал Смолин. – Расскажу как-нибудь, история не особо потаенная, но пока что из суеверия не будем углубляться в детали… – он поднялся. – Пора мне, да и у тебя наверняка дел куча…
– Если понадобится помощь…
– Мне она пока что в жизни не понадобилась, – сказал Смолин без всякой бравады, просто констатируя факт. – Ты ж знаешь мои принципы на этот счет. Помощь – это то, к чему прибегаешь, когда не можешь справиться сам. Пока что – тьфу-тьфу, таких ситуаций не бывало…
Шевалье улыбчиво прищурился:
– А как насчет содействия?
– Вот это – другое дело, – сказал Смолин. – Содействие никогда лишним не бывает… но и к нему предпочитаю прибегать лишь в случае крайней необходимости.
– Экзистенциалист ты наш…
– Ну, что поделать, – сказал Смолин, ухмыляясь. – Господи, я был когда-то разочарован… Я-то думал по молодости лет, что сам эту жизненную философию изобрел: стисни зубы и держись, когда весь мир идет на тебя войной… А потом оказалось, что это давным-давно известно под красивым названием «экзистенциализм», и новизны тут нет ни капли… Всего тебе хорошего. Я обязательно приду, если что, в конце концов, я не застенчивый…
