Он спустил ноги на пол и тут же упал на подушки.
Он не успел даже заметить, как девушка поднялась со стула, а она уже стояла рядом, поддерживая его за плечи и поправляя подушки у него под головой.
— Не пытайтесь повторить ваши фокусы, — заявила она сухим голосом. — Для этого у вас пока еще недостаточно сил, мистер Болан.
Он живо взглянул на нее. Несколько мгновений она сверлила его суровым взглядом, а затем безапелляционным тоном заявила:
— Да, мы в курсе. Вот уже два дня, как радио и телевидение говорит только о вас. Бруно извлек пулю, застрявшую у вас в боку, и сейчас мы лечим ваши раны. Все остальное зависит от вас самих. Если вы встанете, раны откроются вновь и начнут кровоточить. Вы голодны? Вы можете есть?
— Я проглотил бы быка, если бы это помогло поскорее уйти отсюда, — пробормотал Болан.
— Вот она, благодарность, — заметила девушка.
— Послушайте-ка, крошка, если меня обнаружат здесь — вас «отблагодарят» пулей в лоб. Вы даже не знаете...
— Если вы имеете в виду этих бандитов, то они уже приезжали. Дважды. По этой причине вчера вечером мы уложили вас в курятнике.
— Они вернутся, — сказал Болан. — Эти типы всегда доводят начатое дело до конца. Принесите мне одежду. Я пока попытаюсь как следует обдумать свои дальнейшие действия.
Девушка вышла. Секунду спустя Мак услышал, как она звала своего брата.
Болан еще раз попытался сесть. Спустив ноги на пол, он пару минут неподвижно посидел, затем осмотрел свои раны.
Парень хорошо поработал над его раной на боку. Она почти не болела, заражения удалось избежать. Бруно ловко наложил швы нейлоновыми нитками. Болан слабо улыбнулся и, поморщившись, поднял колено, чтобы, в свою очередь, взглянуть на него.
Нога вокруг пулевого отверстия воспалилась, распухла и очень болела. Пятнадцать километров ходьбы по ручью и через вспаханные поля не могли привести ни к чему хорошему. Рана была перевязана потемневшей, дурно пахнущей повязкой. Болан размотал бинт и принялся внимательно рассматривать рану, надеясь, что Бруно хорошо очистил ее и продезинфицировал, прежде чем наложить швы. Болан все еще продолжал свой осмотр, когда в комнату вошел Бруно. Он вовсе не был таким старым, как казалось с первого взгляда. Выглядел он лет на 50.
Хотя, если он был братом девушки, ему должно было быть меньше 40. Во всяком случае, не больше. Он остановился в дверях, этакий гигант, загораживающий проход, и окинул Болана взглядом, в котором отражалось беспокойство.
Болан жестко взглянул на него.
— Вы ловкий врач, Бруно. Спасибо. Подайте мне брюки.
— Вы не узнаете меня, не так ли? — мягко спросил фермер.
Болан пристально вгляделся в черты его лица, а затем спросил:
— Разве мы знакомы?
— Нет, не думаю. Мы виделись лишь однажды, да и то вы спешили.
Заинтригованный, Болан слабо улыбнулся.
— Дьен Хак, — лаконично пояснил Бруно. — Походный госпиталь. Я был на дежурстве, когда вы прибыли с группой детишек. Вы помните, дети...
— Мир тесен, Бруно, — сухо перебил его Болан. — В Дьен Хаке располагался госпиталь доктора Брантзена, его штаб-квартира.
— Совершенно верно. Я был одним из хирургических ассистентов.
— А теперь вы разводите цыплят.
— Совершенно верно. Теперь я развожу цыплят.
— Брантзен мертв. Его убили из-за меня. Из-за меня, Бруно, погибнете и вы, и ваша очаровательная сестра. А теперь дайте мне брюки и покажите, как лучше идти к побережью.
— Об этом не может быть и речи, — возразил Бруно. — Вы до него никогда не доберетесь, с вашей-то ногой. К тому же у вас есть все шансы лишиться ее.
— Дело так серьезно?
— Вполне. Ткани восстановятся лишь при условии, что вы некоторое время спокойно отлежитесь, а процесс заживления не осложнится гангреной. Я ввел вам антибиотики. — Бруно внезапно улыбнулся и добавил: — которые даю своим цыплятам. Надеюсь, от этого вы не запоете петухом. Вы выздоровеете.
— А моя нога?
— Если вы слишком рано начнете ходить, вы ее потеряете. Вы должны отдохнуть по меньшей мере несколько дней.
— Я не могу, Бруно, — ответил Болан. — Вы это прекрасно знаете. Так же, как и то, кто были те типы и зачем они к вам приезжали. Они не ограничатся моей смертью, они убьют и вас, и девчонку.
В этот момент в комнату вошла девушка.
— Никакая я вам не девчонка, — возразила она. — Меня зовут Сара, и я вовсе не ребенок.
— Это правда, — заметил Бруно ровным голосом. — Ее муж погиб во Вьетнаме.
Болан вспомнил, что войны делают вдовами совсем юных девушек, но в данном случае, как это ни смешно, он никак не мог дать ей больше 16 лет. Она хорошо поняла его ошеломленный взгляд и повторила:
— Я не ребенок. Более того, мы вытащили вас из ручья не для того, чтобы сделать калекой, поэтому лягте в кровать.
Болан метнул в нее сердитые взгляды, повернулся к Бруно и спросил:
— На сколько дней вы хотите уложить меня в постель? И как, по-вашему, сколько времени понадобится этим подонкам, чтобы сообразить, что происходит у них под самым носом? Два бывших джи-ай, один раненый, другой — бывший санитар, который по случайному стечению обстоятельств живет в том районе, где видели первого...
— Думаю, им понадобится несколько дней, — серьезно ответил Бруно.
Он развел руками и слегка пожал плечами.
— В конечном счете, разве у нас есть выбор?
Какой выбор? Болан уже знал ответ. Голова его гудела, глаза застилал туман, нога горела так, словно к ней прикладывали раскаленные угли, а приступы тошноты и головокружения накатывались один за другим.
— О'кей, — чуть слышно произнес он.
Мак откинулся на подушки, закрыл глаза и вновь погрузился в беспросветную тьму, время от времени вспарываемую яркими отчетливыми видениями разрушенной маленькой фермы и убитых хозяев.
Он подумал о докторе Брантзене, который первым погиб за дело Палача, но который никоим образом не станет последней жертвой его врагов.
Сара и ее брат были храбрыми людьми. Болан многое узнал о них за те двое суток, пока они ухаживали за ним и кормили.
Брат и сестра жили сами по себе, в своем маленьком мирке, который они создали своими руками.
Несколько недель тому назад Саре исполнилось 22 года, но Болан упорно отказывался давать ей больше шестнадцати. Но это была лишь видимость, поскольку Сара-Хендерсон в действительности вела себя как старая дама, терпеливо ожидавшей конца своих дней и в этом ожидании старавшаяся принести окружающим хоть какую-то пользу.
В 19 лет она вышла замуж за Дэвида Хендерсона. Две недели спустя муж обнял ее и отправился на войну, с которой так никогда и не вернулся. Сара переехала жить на ферму и видела, как медленно и мучительно умирал от рака отец. Матери уже давно не было в живых.
Выходцы из Румынии, старики Тассили прибыли в США как раз вовремя, чтобы полностью испытать на себе все трудности Великой Депрессии 1929 года. Других детей, кроме Сары и Бруно, равно как и родственников в США, у них не было. Ныне же из всего семейства Тассили в живых оставались лишь брат и сестра.
Сара управляла фермой до возвращения Бруно из армии. Он приехал из Вьетнама совершенно сломанным человеком: здоровый телом и истерзанный душой.
В импровизированных армейских госпиталях Бруно ампутировал немало человеческих рук и ног. Он видел много отчаявшихся, совсем еще молодых парней и на себе испытал всю жестокость войны, ее исключительную бесчеловечность, постоянную и бесполезную смерть, немыслимые страдания. Он отказывался от службы по религиозно-этическим соображениям, а вернулся из Вьетнама атеистом и сильно похудевшим.
Таковы были люди, поставившие на кон свою жизнь, чтобы спасти Болана. У Мака складывалось впечатление, что подобными действиями они пытались любой ценой искупить свои надуманные промахи и грехи.
Болан испытывал к ним чувство глубокой благодарности, однако его удручало их немое самобичевание и признание несуществующей вины.
Как-то раз, оставшись один на один с румыном, Мак сказал ему:
— Ты знаешь, Бруно, жизнь похожа на огромные часы. И, как в часах, в ней есть не только «тики», но должны быть и «таки».
А в одну из бесконечно долгих ночей он разговорился и с Сарой.
— Когда я сплю, мне снятся сны. Мне кажется, что в них я живу наиболее напряженной жизнью. Какой парадокс, правда? Все трудности несут в себе семя великой радости, а на смену лучшим моментам жизни всегда приходят тяжелые времена. Однако нельзя быть вечно вверху или внизу. Человек живет где-то посередине и то поднимается, то вновь падает вниз. Попытка закрепиться в какой-то из крайностей будет означать отказ от жизни.
Разумеется, проповедник из Болана был никакой. Он даже сам не совсем хорошо понимал, имеют ли его мысли хоть какой-нибудь смысл. Но он думал то, что говорил, и никогда не опровергал возможность сказать хотя бы несколько слов, отражающих его взгляды на жизнь.
