Матери дома не было.
Чего и следовало ожидать. Возможно, надо было позвонить и предупредить, что я еду. А может, мне какое-то время лучше побыть в доме одному, освоиться, свыкнуться с мыслью, что я вернулся; спокойно посидеть, отдавшись воспоминаниям, прежде чем в дом ворвется этот сгусток энергии, моя мама, и тогда уже шанса передумать у меня не останется.
Моя мама тренирует скаковых лошадей. На самом деле она являет собой нечто большее. Она своего рода феномен. В спорте, где постоянно идет отчаянная борьба больших «эго», у нее самое большое «эго» из всех. Впрочем, у мамы есть оправдание для столь высокой самооценки. На пятый год занятий конным спортом она стала первой женщиной, награжденной высоким званием чемпиона среди тренеров, — достижение, которое затем повторяла на протяжении шести следующих сезонов.
Ее лошади выиграли три Золотых кубка Челтенхема, два «Гранд нэшнл»,[3] и она по праву была признана «первой леди британских скачек».
Она также являлась общепризнанной антифеминисткой, работоголиком и никогда не становилась жертвой дураков или мошенников. Если б она стала премьер-министром, то наверняка бы вернула казнь через повешение и наказание розгами. Ко всему прочему мама никогда не упускала возможности громко и на людях выражать это свое мнение, стоило представиться такой возможности. В сравнении с ней Чингисхан выглядел умеренным и нерешительным либералом, и тем не менее все ее любили. Одно слово, женщина с характером.
Все ее любили, за исключением бывшего мужа и детей.
Наверное, уже в двадцатый раз за утро я спросил себя, зачем и почему сюда приехал. Ведь наверняка можно было поехать куда-то еще. Но в глубине души я знал — это не так.
Настоящие друзья были у меня только в армии, в полку, и все они до сих пор в Афганистане, где им предстоит пробыть еще пять недель. И потом, если честно, я не был готов встретиться с ними. Пока что нет. Они будут напоминать мне о человеке, которым я больше не являюсь, и я не смогу вынести их жалостливые взгляды.
Наверное, мне следовало подать заявку в какое-нибудь учебное заведение для офицеров. Уверен, меня с удовольствием бы приняли на службу в казармы Веллингтона, на военную базу гвардейцев в Лондоне. Но чем бы я там занялся?
Чем я вообще могу заняться?
И я снова подумал, что было бы лучше, если б меня прикончила та самодельная мина или пневмония: гроб с накинутым на него британским флагом, прощальный салют у могилы. И я бы находился теперь на глубине шести футов под землей, и моим мучениям настал бы конец. А вместо этого я стою у задней двери дома матери и сражаюсь с треклятым протезом в попытке нагнуться и достать ключ, который она обычно оставляла рядом, в клумбе под камушком.
Зачем, ради чего?..
Мне не хотелось входить в дом, остаться там с матерью, которую я не любил. Уже не говоря об отчиме, с кем ни разу не удалось поговорить по-человечески, вплоть до того момента, когда я в семнадцать навсегда ушел из родного дома.
Никак не получалось найти этот чертов ключ. Возможно, мать за эти годы стала осторожнее. Было время, когда она вообще не запирала двери в доме. Я подергал за ручку. Заперла.
И вот я уселся на ступеньку и привалился спиной к запертой двери.
Мать наверняка придет поздно.
Я знал, где она сейчас. На скачках. Скачках в Челтенхеме, если точней. Я просмотрел список участников в утренней газете, как всегда просматривал. У нее были заявлены четыре лошади, в том числе и фаворит в главной скачке. И уж кто-кто, а моя мамочка ни за что и никогда не пропустит скачки в своем любимом Челтенхеме, на сцене величайшего ее триумфа. Возможно, сегодняшние и не столь важны, как «Фестиваль стипль-чеза» в марте, но я так и видел ее в окружении свиты на парадном круге, представлял, как она приветствует победителя по окончании. Я слишком часто это видел. Все мое детство прошло на скачках.
Солнце давно оставило попытки пробиться через толщу облаков, заметно похолодало. Я вздохнул. Что ж, по крайней мере, пальцы на ступне правой ноги теперь не онемеют от холода. Я уперся затылком в деревянную дверь и закрыл глаза.
— Я могу чем-то помочь? — раздался голос.
Я тут же открыл глаза. На дорожке стоял какой-то коротышка лет тридцати с хвостиком, в полинялых джинсах и куртке-пуховике. Я молча укорил себя. Должно быть, задремал и не услышал, как он подошел. Что бы сказал на это мой сержант?
— Жду миссис Каури, — пробормотал я.
Миссис Каури — так звали мою мать. Миссис Джозефин Каури, при крещении ей дали другое имя, не Джозефин. Просто потом она сама себя переименовала. Давным-давно, задолго до моего рождения, она, очевидно, решила, что настоящее ее имя, Джейн, не слишком ей подходит. Больно уж простовато. И Каури тоже не ее фамилия. Она позаимствовала ее у первого мужа, а сейчас была замужем уже за третьим.
— Миссис Каури на скачках, — повторил мужчина.
— Знаю, — кивнул я. — Вот и жду ее здесь.
— Но она не скоро вернется. До темноты — точно нет.
— Что ж, подожду, — сказал я. — Я ее сын.
— Солдат? — спросил он.
— Да, — ответил я, несколько удивленный тем, что он знает.
Но он знал. И от внимания моего не укрылся беглый взгляд, который он бросил на мою правую ногу. Он слишком много знал.
— Я старший конюх у миссис Каури, — представился он. — Ян Норланд.
Он протянул руку для рукопожатия, я ухватился за нее и поднялся.
— Том, — сказал я. — Том Форсит. А где же старина Бейзил?
— Ушел на покой. Я здесь уже три года.
— Да, давненько меня не было дома, — протянул я.
Ян кивнул.
— Я увидел вас из окна своей квартиры. — Он кивком указал на ряд небольших окошек над стойлами. — Может, хотите зайти, посмотреть скачки по телику? Здесь ждать нельзя, уж больно холодно.
— С удовольствием.
Мы поднялись по ступенькам к помещению над стойлами, где некогда, как я помнил, находилась кладовая.
— Лошади внизу — все равно что котельная центрального отопления, — бросил Ян через плечо. — Я включаю обогреватель, только когда ударят настоящие морозы.
Над узкой лестницей находилась дверь, она открывалась в удлиненное жилое помещение с кухней в дальнем конце и дверьми, которые, по всей видимости, вели в спальню и ванную комнату. Никаких признаков миссис Норланд не наблюдалось, на всем лежал отпечаток «мужской руки» — в раковине громоздилась грязная посуда, по полу разбросаны газеты.
— Присаживайтесь, — сказал Ян и взмахом руки указал на обитый коричневым вельветом диван, перед которым стоял огромный плазменный телевизор. — Пивка не желаете?
— Само собой, — ответил я. Пива я не пил месяцев пять, если не больше.
Ян подошел к холодильнику, в котором, как выяснилось, кроме пива, не было больше ничего. Бросил мне банку.
И вот мы уселись рядышком на коричневый диван и стали смотреть скачки в Челтенхеме по ящику. Лошадь мамы выиграла второй забег, и Ян в восторге затряс кулаками.
— А этот молоденький новичок очень даже ничего, — заметил он. — Мощные задние ноги. Со временем станет хорошим чейзером.
Он радовался успеху своих подопечных примерно так же, как я процессу превращения неопытного молодого рекрута в закаленного битвами воина, человека, которому можно доверить свою жизнь.
— А касательно большого приза, — продолжил Ян, — то победить должен Фармацевт. Уже перепугал всех своих противников.
— Фармацевт? — спросил я.
— Наша надежда на «Золотом кубке», — пояснил он с долей упрека, точно я непременно должен был это знать. — Это его последний разогрев перед Фестивалем. Обожжет Челтенхем.
— Что это означает — «перепугал противников»? — спросил я.
— Миссис Каури всю дорогу только и говорит, что старый Фарм побежит в этих скачках и обойдет всех других главных претендентов на «Золотой кубок». Не больно-то хорошо для них — проиграть всего за несколько недель до главного приза.
Ян все больше заводился и нервничал, то и дело вскакивал и бесцельно расхаживал по комнате.
— Еще пива? — осведомился он, стоя у холодильника.
— Нет, спасибо, — ответил я. Он дал мне банку всего две минуты назад.
— Бог ты мой, держу за него кулаки! — воскликнул он, сел и вскрыл банку, хотя рядом стояла другая, недопитая.
— Вроде бы вы в нем уверены, — заметил я.
— Да, он должен победить, он бегает лучше других, но…
— Но что? — спросил я.
— Да ничего. — Ян на секунду умолк. — Просто надеюсь, ничего странного не случится. Вот и все.
— А почему вы считаете, что может случиться что-то странное?
— Может, — мрачно ответил он. — Потому как последнее время с нашими лошадьми то и дело происходят чертовски странные вещи.
— Это какие же?..
— Чертовски странные вещи, — повторил он.
— К примеру?
— Ну, к примеру, они не выигрывают, хотя должны были бы. Особенно в больших скачках. А домой возвращаются больными. Сразу видно по глазам. У одних даже понос начинается, а мне прежде не доводилось видеть скаковых лошадей с такой реакцией.
