Разумеется, я прятал «ствол» в присутствии и при помощи братвы. Хорошая «нычка» в камере много значит, но как трудно порой сделать ее надежной. Нам удалось, мы сделали. Сделали за одну ночь, в четырех стенах, прямо на входе в камеру. Старый пройдоха и лис Бекета, умудрившийся в свое время сорваться с пятнадцати лет через дурдом, чья сестра была знаменитой армавирской воровкой, которая побывала и в Брянской крытой тюрьме, подсказал нам, как это сделать. Отныне я был спокоен и только посмеивался на шмонах, когда три-четыре служивых переворачивали нашу хату вверх дном и ничего не находили. Школа есть школа, а у него было чему поучиться. Когда Толик Бекета держал прикол, мы все замолкали и слушали его по нескольку часов кряду без передышки. Старый вор и артист ходил в зоне в штопаной старенькой робе, и поэтому некоторые простые молодняки, не особо общающиеся с братвой, принимали его иногда за простого деревенского мужика, севшего бог весть за что. Они, естественно, наглели, могли и толкнуть «почти деда», и лишь когда этот «дед» на глазах у всех превращался в настоящего льва с филигранно отточенной лексикой блатного, губешки их слегка синели, а некоторые начинали заикаться. Затем смеялась вся зона, пересказывая очередной эпизод из жизни Бекеты. Он был наполовину еврей, наполовину грек, сидел всегда за кошелек и иной профессии не ведал. Картоха, в отличие от Бекеты, был немногословен, угрюм, говорить красиво не умел и никогда не числился в дипломатах. Шуток он тоже не понимал и поэтому часто бычился, обижаясь по поводу и без. Однако это был надежный блатюк, без какой бы то ни было мании величия. Ему светила пятнашка, но он не унывал, хотя не так давно отметил в камере свой очередной юбилей — сороковник. Я ничего не писал Графу о Картохе, но подумывал над тем, как бы прихватить его с собой. Почему бы и нет, если есть возможность помочь хорошему человеку? Сам он не возражал против побега, но, как и я в свое время, хотел знать детали. О деталях я молчал, имел право не говорить до поры до времени. Впрочем, он только раз заикнулся об этом и больше не спрашивал. Все они знали меня более чем достаточно, и потому обижаться на мое относительное «недоверие» не было никаких оснований. «Значит, так надо» — вот и весь базар.
Я не сказал о Женьке Мамае — впервые встретил такого умного и веселого татарина, к которому привязался всей душой. Он был почти одногодок со мной, однако в душе ему было не больше двадцати пяти. Этот крепыш с узкими татарскими глазками и широким арлекиновским ртом мог заставить смеяться даже покойника. Специалист по картинам и разным музеям, он каким-то непостижимым образом влюблял в себя молоденьких и не очень служительниц музейных учреждений, и те сами выносили ему нужные картины, заменяя их искусными подделками. Разумеется, «работал» он под другими документами, иногда представляясь дальним родственником самого Далай-ламы. Денег для этого хватало. Женьку, как и меня, сдала ментам какая-то стервоза, спавшая сразу с четырьмя любовниками одновременно, один из которых работал в генеральной прокуратуре. Очевидно, этот сыскной пес рассказывал даме о разных преступлениях, связанных с картинами, и она прощупала Мамая, сама. Он клюнул, поделился с бабой, так сказать, секретами профессии. Дальше — просто и как всегда: ему посадили на хвост «тихарей» и вскоре арестовали, предъявив целый ворох статей. При обыске у него отмели сорок тысяч баксов, и теперь единственное, о чем он жалел, так это о том, что не успел потратить их. В общем, публика попалась отменная: и полезная и приятная.
Итак, вопрос упирался в синхронность наших действий. Наших с Графом действий. Как бы мы ни договаривались и ни обсуждали детали предстоящего побега, ни он, ни я не могли дать гарантии, что нам удастся вырваться из корпусов одновременно. Практически это было невыполнимо, ибо любая мало-мальская заминка или случайность ломала весь план и кто-то из двоих был обречен на «облом». В такой ситуации ждать невозможно; если к лазу первым прорвется Граф, останусь и опоздаю я. Если успею я, останется он. Не скрою, я очень нервничал и переживал. Несколько раз доставал из «нычки» матово поблескивающий «ствол» и привинчивал к нему глушитель. Братва подумала и об этом. Такой игрушкой можно уложить всю смену ментов, и никто не пикнет. Особенно когда ты обладаешь силой духа и стреляешь по людям как по мишени, не думая о последствиях. Патронов тоже хватало. Но что же делать?
Как нам сообщили друзья, до столовой осталось прорыть всего несколько метров. Несколько метров, и дело только за нами. Я не знал, как и чем они рыли этот лаз, но рыли довольно быстро и скоро. Если Тоска добавил к Графовой пятерке хотя бы троих своих ребят, восьмером они могли свернуть горы. Скорее всего, рыли из подвала какого-то частного дома, хотя я и не знал, есть ли на той стороне частные дома. Это не имело значения. Главное заключалось в том, что о преждевременном «запале» не могло быть и речи. Если бы кто-то засек подозрительные движения и цинканул ментам, об этом сразу же узнал бы Тоска. Брат его шурина занимал солидный пост в ментовском управлении и нет-нет да и выкладывал Вите интересную информацию, касающуюся братвы. Тоска не наживался и не спекулировал чьей-то свободой, но спасал таким образом многих. Мент, понятно, имел некоторые бабки с этого и по-своему страховался от пули киллера, которую давно заслужил своей «деятельностью».
В любом случае побег казался дерзким до невероятия. Как правило, копают изнутри на волю, а тут наоборот, да еще целая бригада «землекопов» без отдачи. Это не американские фантастические вертолеты, садящиеся на территории тюремного двора во время прогулки заключенных. Тут русский удалой размах, пан или пропал со всеми вытекающими последствиями.
Я ждал очередную малявку от Графа и вскоре получил ее. Мы пользовались услугами нескольких гонцов, и, если один из них дежурил на корпусе Графа, писал он, если на моем, писал ему я. Малявки со свободы передавались нам регулярно и тоже в таком порядке, в зависимости от смены и корпуса. Естественно, все тексты мы зашифровывали, как могли, и писали, разбавляя серьезное словами о чифире и куреве — на тот случай, если малявка каким-то образом попадет к оперативникам. Пусть думают, что пишут обычные фраера, сидящие на полном голяке. Так оно лучше. Граф писал, что все идет по плану, и предупреждал, что ожидается небольшой «фейерверк» перед самым отрывом. Что за «фейерверк», я не понял, но догадывался, что речь идет о каком-то взрыве или пожаре накануне побега. Чтобы отвлечь тем самым внимание ментов и дать нам возможность добраться до столовой. Но основной вопрос так или иначе сводился к одному: как выскочить одновременно? Этот вопрос пока был неразрешимым для Графа, как был он неразрешимым и для меня. Мы могли снова использовать нашу дорогую Елену и сойтись на больничке, но как пронести туда оружие и все прочее, что нам передали? Всю смену не подкупишь, и опять же опера… Два крутых и опасных подельника, которые в один день оказываются в лазарете, — предел наглости и явная промашка с нашей стороны. Это заметят тотчас, и не только опера. Тогда как?
Я часами ломал голову и буквально не находил себе места. Тупик? Возможно. Но из любого тупика, как и из тупика самоубийц, порой можно найти выход. Иногда взмах кнута какого-нибудь забитого пастуха с гор влияет на ход истории. Разумеется, он об этом не догадывается. А тут тюрьма и тупик?.. Откуда ж тогда бежать, как не из тюрьмы? Я чувствовал на себе огромную ответственность, осознавая, что Графу легче уйти без меня. В определенном смысле я его тормозил. Мы понимали друг друга с полуслова, и, хотя он был достаточно благородным и ни на что не намекал, я понимал все и так. «На то ты и Михей», — вспомнил я его некогда сказанные в мой адрес слова и крепко сцепил зубы. В данном случае Михей беспомощен как дитя и готов дорого заплатить за подсказку.
Стоял самый конец апреля, еще немного — и на Урале станет тепло. Пусть не так, как на юге, но тепло. Летом всегда жить легче, чем зимой, но только не в тюрьме. В тюрьме все наоборот, и, когда все люди радуются весне, зэки ужасно тоскуют. Жара вообще не способствует веселью, ибо, когда ты задыхаешься в душном пространстве и с тебя градом катит пот, не до веселья. Тогда ты думаешь об обыкновенном воздухе, как монах о бабе, и готов взорвать все тюрьмы разом, даже если сел в тюрьму добровольно.
Мое нервозное состояние передалось сокамерникам, и первым его ощутил Мамай.
— Не гони, Колька, все образуется, братан, — дружески похлопал он меня по плечу и тут же начал рассказывать мне очередной прикол из своей жизни, дабы развеять мои мрачные мысли. Я был благодарен ему в душе, но остановил, придержал. Затем присел на шконку к Бекете и не мудрствуя лукаво рассказал ему обо всем как есть, не называя места — столовой. Если не придумает ничего он, тогда крышка. Что ж, пусть идет один Граф, бог ему в помощь. Мне было очень обидно, но делать нечего.
