Ознакомительная версия.
— Куда тебя подвезти? — спрашивает Олег у девушки совершенно равнодушно.
— На Сретенку, — отвечает та автоматически, все еще находясь в некотором оцепенении. Олег кивает. Девушка красива, но Гринев, похоже, даже не замечает этого.
Москва за окном — величественная, суетная, несуразная, отгороженная сейчас тонированным стеклом автомобиля, мягкой мелодией, льющейся из динамиков стереосистемы, уютом салона — нереальна, как декорация из другой жизни.
— Почему ты полез? — нарушает затянувшееся молчание девушка.
— Полез? Куда? — Сосредоточенный на своих мыслях, Олег не сразу понимает вопрос.
— Заступаться за меня.
— Я мужчина.
— Никому сейчас не нужны чужие проблемы.
Гринев только пожимает плечами.
— Знаешь, один мой приятель любит повторять: если это твоя война — воюй, если не твоя — отдыхай, — произносит девушка.
— Он не прав.
— Разве?
— Чужой войны не бывает.
Они снова едут в молчании, только музыка.
— Ты кажешься очень холодным, — тихо замечает девушка.
Олег слегка кривит губы, произносит, как ему кажется, иронично, но получается горько:
— «И эти черные одежды скрывают сущее, живущее во мне: оно с судьбой отвагою играет, а маскарад — со мною умирает».
— Чьи это слова?
— Бредни одного принца, так и не сделавшегося монархом.
— Почему?
— Он не хотел править. Власть — это одиночество.
— Любое первенство — одиночество. Ты ведь хочешь быть первым?
— Да.
— Почему?
— Выбора нет.
— Разве? У людей всегда...
— Его нет для меня, — обрывает ее Олег. И снова они едут в молчании.
— Нет, ты не холоден, — тихо произносит девушка. — Ты непреклонен.
Одержим. Это страшит.
— Может быть. — Олег припарковывает автомобиль к поребрику. -Ты приехала.
Девушка обиженно складывает губки, на лице ее разочарование борется с любопытством, она немного медлит, возможно рассчитывая на знакомство... Наконец распахивает дверь, спрашивает:
— А все-таки... кто ты такой?
— Друзья называют Медведем, — устало отвечает Олег.
— Друзья? А они у тебя есть?
* * *
Двое сидят в зашторенном глухими портьерами кабинете.
— Проект пора запускать. Вы готовы? — спрашивает хозяин.
— Да.
— И уже подумали над кандидатурами?
— В покойники?
— Вряд ли шутки пока уместны.
— Разве это шутка?
— Итак?
— Подумал. — Тонкая рука с длинными ухоженными пальцами кладет на стол несколько фотографий Гринева и резюме.
Гринев въехал на тротуар, запарковал машину в совершенно неположенном месте, вышел, хлопнув дверцей. Поднес к уху сотовый:
— Иваныч? Машину забери на Сретенке. На Садовом пробка, я на метро, так быстрее.
На станции было битком. На перроне образовалась небольшая свалка, сопровождавшаяся ленивой привычной руганью: у кого-то полосатый баул зацепился за чью-то сумку, у кого-то тележка слетела с колесиков, кто-то просто оказался затертым и теперь стремился к выходу, навстречу спешащему к дверям остановившегося поезда встречному потоку пассажиров. Посреди толпы нелепо застыл прилично одетый пожилой господин в хорошем твидовом костюме, со старорежимным портфелем крокодиловой кожи, в замшевой шляпе; на окружающих он взирает близоруко, но совершенно спокойно и даже отрешенно. Его очки в дорогой черепаховой оправе лежат на краю перрона и вот-вот упадут на рельсы.
Гринев шел сквозь толпу, как раскаленный нож сквозь масло. Если ему и сопротивлялись, то только сначала; движения его были скупы, выверенны и столь властны, что люди расступались сами, исходя из извечного российского здравомыслия: раз он так поступает, значит — имеет право.
Олег одним движением наклонился, поднял готовые упасть на рельсы очки, вручил их старику, добавив покровительственно-добродушно:
— Вы бы, дедушка, по воздуху гуляли. Здесь раздавят. Да и время вы для прогулок выбрали не самое подходящее...
Старик улыбнулся, но улыбка эта была странной: словно он знал и про людей, и про страну что-то такое, о чем сами они давно забыли и зареклись вспоминать.
А очки принял с достоинством сюзерена, поблагодарил кивком, произнес спокойно:
— Нас не раздавят. А время... время, молодой человек, не выбирают. Его создают.
Старик надел очки, взгляд его пусть на миг, но преобразился: стал жестким, оценивающим. И еще — в этом взгляде мелькнуло нечто, похожее на узнавание... Но миг этот пропал, Гринев даже подумал, не привиделся ли ему этот жесткий прищур и упорная складка рта.
— Спасибо... Олег, — сказал вдруг старик.
— Мы знакомы? — удивленно вгляделся в его черты Гринев.
— С вами — нет. А вот с отцом вашим я был знаком. Вы... очень похожи на него.
Словно всполох затаенной боли мелькнул в зрачках Олега, но вряд ли старик заметил это. Гринев развел губы в натянуто-вежливой улыбке:
— Разве? Мне всегда казалось, что во мне больше от мамы.
Старик посмотрел на него пристальней, внимательней, покачал головой:
— Все стоящее в людях проявляют годы. Все пустое и бездарное — тоже.
Олег поморщился — такой неуместной показалось ему это сомнительное стариковское философствование здесь, среди мечущейся толпы.
— Вы теперь спешите... — уловил его настроение собеседник, подал простенькую визитку. — Заходите как-нибудь. На чаек. — Старик попрощался легким поклоном с естественным достоинством.
— Непременно, — рассеянно кивнул в ответ Гринев, вежливо улыбнувшись, спрятал визитку и поспешил втиснуться в подошедший поезд.
Уже в коридоре офиса Олег понял: в конторе скандал. Худая молодящаяся дама, одетая столь же дорого, сколь и безвкусно, в какое-то неописуемое желтое платье, орала на сотрудников и методично сбрасывала со столов на пол все, что только возможно: скрепки, бумаги, скоросшиватели, карандаши в стаканчиках, продолжая при этом истерично вопить на высокой ноте.
Навстречу Гриневу выскочил долговязый худой очкарик; лицо его было покрыто красными пятнами.
— В чем дело, Том? — спокойно спросил Олег.
— Клиентка... — беспомощно пожал плечами Том. — Жена Льва Гоношихина.
— Чего она хочет?
— Да дура она!
— Это я заметил. — Гринев был собран и сосредоточен. — Чего она хочет?
— Она хочет денег. Вложила двести тысяч, да, видно, с муженьком не посоветовалась. Тот ей и вставил... Теперь тетя орет, как резаный поросенок.
— Если б вставил — не орала бы. Хреновый ты психолог. На сколько у нее договор?
— На полгода. А прошло два месяца. Она хочет возврат с процентами. И лексикон у нее... — Том поморщился. — «Вышли мы все из народа...»
— Кто принимал у нее деньги?
Том понуро и покаянно опустил голову:
— Я. Она уже третий раз такое устраивает... И никого нет. Ты — пропал, Чернов — вообще в поднебесье где-то...
Дама заметила Гринева, мгновенно распознала в нем начальника, ринулась к нему через двери:
— Если вы принимаете меня за лохатую дуру, так у вас не пройдет! Ишь, пристроились жировать! И если вы сейчас же... — Накат ее словно наткнулся на стену: Гринев был холоден, почти безучастен и очень хорош собой. Он улыбался одними губами, и оттого лицо его казалось хищным; спросил спокойно-участливо:
— Чем я могу помочь?
— Вы понимаете, я хочу... Мне... А тут у вас... — Дыхание у нее перехватило, она затараторила, двигаясь всем телом вычурно и неестественно, присела на стол так, что и без того короткое платье сделалось еще короче... Что и говорить, ноги у нее были безукоризненные.
— Да вы просто тайфун... — В голосе Гринева появилась бархатистость, а глаза остались ледяными.
Дама какое-то время молча смотрела на Олега, потом быстрым движением открыла сумочку, достала глянцевый листок, выложила. На нем оказалось рекламное изображение сверкающего автомобиля. Дама надула губки, словно обиженный ребенок:
— Я хочу это. Мне надоело ездить на рухляди. А Лева — жмот. — В уголках глаз появились слезинки, дама смахнула их аккуратно, чтобы не испортить густо наложенный макияж. — Вы понимаете, это вовсе не каприз. Мне это нужно. А Лева обнаружил пропажу денег и устроил... Вы не представляете, какой он истерик!
Маленький лысый истерик! — Дама смотрела на Гринева, и в глазах ее была привычная, снулая тоска.
— Мы все устроим. Кофе?
— Лучше коньяк.
— Прошу. — Гринев достал из шкафчика дорогой коньяк, налил в широкостенный бокал. Кивнул Тому:
— Пойдем посмотрим.
В кабинете Гринева они застыли перед экраном монитора.
— Олег, я вложил ее деньги в алтырьевские бумаги. Они начнут подниматься месяца через три, не раньше. И свободных денег у нас нет.
— Ганевские акции на подъеме. Мы сольем их за час. Выдай даме ее деньги и двадцать пять процентов сверху.
— Мы потеряем... — Том поднял глаза, что-то подсчитывая.
— Ты разучился считать, Том? По алтырьевским — долгосрочный восходящий тренд. Ха-а-ароший подъем. Мы наварим пятьдесят чистыми.
Ознакомительная версия.
