в живот. Нож в ближнем бою не хуже пистолета. Пропорет мою черную железнодорожную тужурку с медными пуговицами в два ряда, войдет в плоть. А я выстрелить не успеваю!
Каким-то чудом я, матерый гимнаст, изогнулся и отскочил, избежав ранения. Но следующее движение ножа меня достанет!
Бандит подался вперед, чтобы пронзить меня вторым выпадом. И тут я засветил ему рукояткой револьвера по голове.
Треск. Стук падающего тела. Готов. Можно не проверять. Лишь бы очухался. Мне с ним еще поговорить надо.
Отовсюду слышались крики. Ругань. Характерные звуки пересчета ребер. И еще пара выстрелов. Операция двигалась к финалу…
– Не хочешь жить как человек, – укоризненно произнес я, глядя на тщедушного Перса, который недавно пытался пощекотать меня финкой.
Это такой продукт воровской селекции – мелкий, изможденно худой. Со злобным оскалом, обнажающим металлические фиксы. С бойким язычком и наглостью, перемежаемой со страхом за свою шкуру.
Пятерых задержанных мы отвезли в Управление. Теперь они дают показания в комнатах для допросов. Шестой, тяжелораненый, – в больнице. Вряд ли выживет, но не жалко. Нечего за обрез хвататься. Теперь, главное, не сболтнуть о незавидном состоянии его здоровья участникам шайки. Узнают, что их кореш готов отправиться к чертям на сковородку, тут же станут все на мертвого валить.
– Да я и живу как человек, а не как овца, – вор потрогал окровавленную повязку на голове – хорошо я его приложил, аж на душе тепло. – Это овцы с работы домой и обратно. И ждут, когда их стричь будут.
– Так и запишем. Трудовой народ, по мнению рецидивиста Сахарова, – это тупые овцы.
– Гражданин начальник, – урка поежился, вспомнив, что он не в родной для него милиции, а в госбезопасности, где длинный язык и до расстрельной стены доведет. – Это же поэтическое сравнение. Это я так!
– Поэт, значит. Ну и какой стих сложишь о своей преступной деятельности?
– Черт попутал. После последней ходки – ни-ни. А тут пацаны местные говорят – пошли, поможешь груз на путях перетащить. Не знал, что крадут.
– Чего?!
– Ну ладно. Предполагал. Признаю вину. Оформляйте чистуху. И на Север. ГУЛАГ – родной дом для вора.
– Эка ты разогнался. Дельце у тебя не первое. Да еще с покушением на мокруху. Но даже не в этом сермяжная суть. Эшелон военный. Поэтому преступление у тебя государственное. И покушение на жизнь сотрудника НКВД при исполнении добавь.
– Так я же не знал! Вы, гражданин начальник, в робе были, а не в форме!
– Так тебе кричали.
– Ну а я не слышал!
– Это ты тройке при областном НКВД объяснишь. Если спросят. Но это вряд ли. Так что был честный вор, а стал контрреволюционный элемент. И попрощаюсь я с тобой, Перс, навсегда.
Вор стал белый, как накрахмаленная простыня. И судорожно сглотнул:
– Но это неправильно! Не по совести!
– Все правильно. Ты ни народу, ни родным не нужен. Ты тля и паразит. А паразитов даже с собак вычесывают.
– Ну это… Я сотрудничать готов. Всех сдам. Мне никто не брат. Только не на тройку.
– Я слушаю.
Он начал выдавать что-то жалкое про корешей и малины, про скупщиков, кому толкал товар. Меня это не особо интересовало. Отправлю информацию милиции.
– Ты еще подумай, – сказал я и вызвал конвоира.
Вот же распоясались, твари уголовные. В первые годы советской власти их социально близкими именовали. Мол, тоже жертвы царизма. Как не станет эксплуататоров, так и воровать незачем будет. Эксплуататоров нет, а эти паразиты все так же норовят залезть в чужой карман и народ овцами величают. Да еще в ГУЛАГе свои законы заводят. Вот кого к стенке надо ставить. И изжить как класс.
Среди задержанных попалась пара человек, работавших на «Пролетарском дизеле» и сбитых Персом с пути истинного.
Один, тупой и здоровый, трудился в котельной. С детства шатался по колониям для беспризорников да тюрьмам. Советская власть ему работу дала, жилье, посчитала, что он человеком стал. И ошиблась.
Он смотрел на меня очумело и все долдонил:
– А я чего? А я ничего. Мне сказали идти – я и пошел. Хавку пообещали, деньжат. Говорят: вскрывай дверь на вагоне. Я и вскрыл. А чего?
Другой – ростом поменьше и умом пошустрее, фрезеровщик, из городских, сразу понял, куда дело идет, и чистосердечно признался. Понимая, что этого недостаточно, выдал:
– Тоже мне, нашли врагов народа. Вон, Богдан котел в цеху рванул в прошлом году. Говорит, это протест против неправильного коммунизма. Он, значит, за правильный коммунизм. Ну и дальше котлы будет взрывать.
– Кто рванул? – не поверил я своим ушам.
– А мне зачтется? Что я раскаялся и желаю принести пользу.
– Зачтется, не бойся. Жить будешь.
Фрезеровщик выдал все. Богдан Кирияк, слесарь из сборочного цеха. Скрытый террорист.
Получалось, на заводе «Пролетарский дизель» действует вполне реальная террористическая организация. И прошлогодний взрыв был не последним. Как я и предполагал…
– Нина Иосифовна, вы очаровательны как всегда, – польстил я секретарше начальника, отчаянно барабанившей по круглым клавишам массивной пишущей машинки.
Секретарша была сухощавой женщиной неопределенного возраста, не лишенной некоторого высокомерного женского вызова, выражавшегося в модном и дорогом оформлении себя любимой – тронутые кармином ярко-красные губы, фильдеперсовые чулочки, креп-жоржетовые платья. Для кого это делалось – непонятно. К мужчинам она относилась холодно и высокомерно, включая самого Гаевского, который таскал ее за собой с одного места службы на другое лет десять. Она была из тех суровых дев, что все обо всех знают, всеми пытаются крутить и искренне считают, что способны управлять конторой куда лучше руководителя – и не всегда это мнение безосновательно.
В ответ на комплимент я услышал строго-осуждающее:
– Опаздываете! Все уже на месте!
Я не опаздываю, а прихожу минута в минуту. Нет у меня обыкновения заявляться пораньше, дабы польстить начальству.
Кабинет был просторный, стандартный. Толстая красная ковровая дорожка. Огромный стол в форме буквы «Т» с телефонами – городским, внутренним и ВЧ, то есть высокочастотной спецсвязи. Массивные стулья с красными сиденьями и вырезанными на спинках звездами. Дубовые панели на стенах. Книжный шкаф. Портреты Сталина и Ленина – друг напротив друга, будто ведут бесконечный спор о праве наций на самоопределение.
Народ в сборе. Тут заместитель начальника по кадрам, главный тыловик, начальник Управления Рабоче-крестьянской милиции, руководитель отдела мобилизационной работы, начальники тюрем и пожарной охраны. И еще парочка особо приближенных. Людно, как на демонстрации. Ну так и ведомство у нас солидное.
Руководитель секретариата ведет протокол совещания. Все с секретными блокнотами и перьевыми ручками, преданно смотрят на начальника. Откуда у наших людей подобострастие к начальству? Я лично его лишен
