вплоть до редкого потенциала артефакта или сверхспособности, дарующего невидимость.
— Воистину дивно, — поднял я артефакт. — Он чистый взор дарует и видеть позволяет тех, кто подло прячется и злое затевает… Возьми его же, Константин, сын Феодора. Носи и говори мне тут же, коли узришь ты что-то странное вокруг.
Передаю артефакт красноармейцу и выхожу наружу. Помещаю челночную клетчатую сумку в багажник крузака и возвращаюсь в библиотеку. Придётся, думаю, сделать ещё пару рейсов из библиотеки в Коммуну, потому что полезной литературы много.
А вообще, надо внимательнее относиться к трупам — если бы я не смотрел на пол, легко могли бы пропустить очень ценный артефакт, дающий нехилое преимущество хотя бы тем, что я теперь знаю о сверхспособности, дающей тотальную невидимость.
Раньше встречались сферы, содержащие частичную невидимость, лишь снижающие заметность обладателя, но полноценной невидимости я ещё не встречал и не слышал ещё ни от кого, что вообще есть таковая.
Ограбление библиотеки я продолжил лишь после того, как откантовал тела зомби на улицу и тщательно обыскал их. Но ничего, кроме телефонов, денег и бумажников я не обнаружил. Больше никаких артефактов, но это и так было маловероятно. Впрочем, проверить стоило.
Пять ходок — багажник и заднее сидение крузера были заполнены полезной литературой.
— Поехали, — сказал я, снимая маску.
Едем по Наличной.
— А ты не задумывался, почему они у вас победили? — спросил вдруг Козьмин.
— Кто? — спросил я. — Барыги?
— Да, буржуи, — подтвердил красноармеец.
— Знаешь, там отчасти обман, отчасти очень несчастливое стечение обстоятельств, — ответил я после недолгой паузы. — Я сам не застал, до моего рождения было ещё четыре года, но слышал версию своего отца. Он говорит, что в те дни они не знали, к чему их готовят власти. «Ускорение», перестройка и прочие инициативы выглядели как что-то хорошее. Понимаешь?
— Не понимаю, — признался Козьмин.
— Ну, вот ты же при Сталине жил, так? — спросил я. — Представь, что Сталин вдруг, ни с того, ни с сего, начал вести риторику о том, что надо ввести либерализацию, вводить элементы рыночной экономики и вообще, плановая система себя не оправдала, поэтому, пока не поздно, надо бы сменить курс государства. Но обязательно в лучшую сторону, с гарантированным светлым будущим всем и каждому. И что если всё это сделаем, заживём как в Америке, а то и лучше, потому что мы-то точно лучше, чем эти проклятые буржуи…
— И вы купились? — спросил красноармеец.
— Купились, — вздохнул я. — Ну, представь, что генсек СССР, первый его президент, толкает такую телегу практически с прихода к власти, а партийные функционеры столько же лет ему подмахивают. Ещё со времён Сталина люди привыкли, что власти надо верить и не сомневаться в решениях наших мудрых и дальновидных вождей. А потом наступил тотальный спад экономики, разгул преступности, уничтожение промышленности, многочисленные войны на осколках Союза… Но тогда стало слишком поздно что-то менять. Вот теперь и живём в условиях будущего, которое вы даже представить себе не могли. Но оказалось, что может быть ещё хуже.
Проезжаем через врата, затем через вторые, обязательно с досмотром на каждом этапе и демонстрацией моей бумажки-«вездехода».
— Выгружаем, — указал я на место у подъезда. — Не думаю, что тут сопрут…
Сумки были выгружены и мы поехали на второй заход.
— Вот складно рассказываешь, — продолжил разговор Константин. — Но получается ведь, что никто не виноват?
— Виноватых искать можно долго, — покачал я головой. — Но случившаяся катастрофа, это я о развале СССР, случилась по единственному возможному сценарию — если уж так получилось, что значит, так должно было быть. Возможно, был избран не тот путь, возможно, что ещё в пятидесятые или в шестидесятые. К тому же, я придерживаюсь мнения, частично навязанного моей дорогой бабулей, что основной причиной было отсутствие опыта построения подобных государств. Строили-то впервые в истории, поэтому ступали, как по минному полю.
— Ну, возможно, — пожал плечами Козьмин.
— Да оно, скорее всего, так и было, — вздохнул я. — И буржуа, когда отнимали власть у феодалов, совершали страшнейшие ошибки. Но, ввиду того, что делали они это три-четыре сотни лет назад, всем кажется, что мы-то умнее, мы-то знаем больше и просто неспособны на такие же ошибки, что совершали люди прошлого… Способны и ещё как.
— А о тебе всякое нехорошее говорят, — произнёс красноармеец. — А ты вон, в защиту СССР сколько всего сказал.
— Да я не защитник СССР, ты этому только не обижайся, — вздохнул я. — Просто я люблю, когда оценка объективна. Многие склонны сваливать всё на то, что люди просто тупые или недальновидные, а на деле всё зависит от объективных факторов и исторического процесса. Страшная ошибка — считать, что предки были тупее тебя. Знали меньше, это да, но когнитивные процессы у них были примерно такие же, как и у нас. Да и оценочность суждений — это такое дело…
— Какое дело? — поинтересовался Константин.
— Вот условный критик, Вася, сантехник, утверждает, что те люди были тупыми, не были способны предвидеть «очевидные» подводные камни… — ответил я, останавливая машину у библиотеки. — А сам-то что? Он что, знает больше, чем условный председатель Госплана или генсек СССР? Надо адекватно оценивать свои умственные способности и пытаться разобраться. Я вот, например, не делаю скоропалительных выводов и предпочту крепко обдумать и изучить всё, прежде чем делать громкие заявления. Дед привил эту привычку отцу, а тот мне.
— Это разумно, — согласился красноармеец.
— Так что всё это такая ерунда… — вздохнул я, закуривая. — Главное, что надо знать — не повторить СССР, как ни старайся.
— Не понял, — напрягся Константин.
— А я объясню, — выхожу я из машины и двигаюсь к библиотеке. — Вообще любые вещи в истории, по сути своей, неповторимы. Нельзя повторить феодализм, не получится воссоздать всё точно так, как было, скажем, при Людовике XV или Петре I — это ведь не вызывает сомнений?
— Ну, не вызывает, — подтвердил Козьмин.
— Вот и СССР нельзя воссоздать и повторить, — улыбнулся я. — Даже если моя бабуля всех победит, всех нагнёт и казнит, а выживших принудит следовать заветам Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина — повторить СССР ей не удастся.
— Почему это? — спросил красноармеец.
Да, эта мысль весьма
