У них была слишком большая скорость, чтобы мгновенно затормозить, и слишком мало страха перед разукрашенным синяками малявкой, размахивающим пряжкой намотанного на руку ремня. Поэтому один приостановился, чтобы прицелиться, а другой, предоставив работу первому, начал плавно переходить на шаг, задирая «помпу» на плечо. Я чуть пригнулся, ускоряя бег, нацеливаясь Барсику, который ловил меня стволом пистолета, в грудь, и он решил, что снимет меня в темечко. Однако, поскольку я уже стелился над полом в позе, чем-то напоминающей шпагат, пуля прошла выше, а вот бутс мой не промахнулся. Удар жесткой подошвы сломал Барсику колено и опрокинул его на пол. Второй, не уразумев происходящего, еще тупо таращился, когда ребро пряжки врезало ему по левому глазу.
Быстротечен рукопашный бой. И кровав. Барсику повезло, что не успел опомниться и не попытался воспользоваться пистолетом вторично. Я тихонько поднял выпавший из его руки ПМ и дал добрый совет:
— Смотри, не обижай больше маленьких! — ив качестве ответной услуги попросил показать, где гараж. Он все еще ошарашенно глядел на воющего приятеля, ухватившегося за пустую, залитую кровью глазницу. Похоже, сам Барсик был в шоке и боли пока не чувствовал. Он только кивнул в ту сторону, откуда они бежали.
Решив, что одноглазому не скоро захочется пострелять, я забрал его «помпу» и помчался в указанном направлении. Не назад же в камеру мне было возвращаться? Телекамера, ничего не видевшая под собой, но прекрасно расслышавшая вопрос, любознательно повернулась мне вслед. Через пару поворотов я увидел еще одну, и коль эта была по ходу, а я еще не опробовал «помпу», то и выстрелил в камеру на бегу. Не повезло машинке: калибр двадцать три миллиметра с картечью не щадит оптику. Что оказалось злободневно и в связи с тем, что аккурат за этой камерой была развилка.
Вообще-то отступать тем путем, которым пришел, не по правилам: слишком вероятна засада. Но у меня выбора не было: уж лучше маршрут опасный, но знакомый. Перейдя на скользящий шаг, я свернул на лестницу, ведущую наверх, к гостиной Михуила.
Навстречу мне грохотал по ступенькам очередной бугай. Этого тоже не научили уступать дорогу маленьким. Но, встретившись промежностью с прикладом «помпы», он понятливо притормозил и даже посторонился, давая мне пройти. Уже не надеясь на его воспитанность, предполагая, что он может захотеть выступить в роли непрошеного провожатого, я познакомил с прикладом и его череп. Не собирался жалеть, но, надеюсь, получилось не смертельно. И уверен, что не столь болезненно, как досталось мне.
А вот тому, кто сунулся во второй от лестницы дверной проем, не повезло. Эти двери от бомбоубежищ имеют характерную особенность: чтобы в нее пройти, надо либо нагнуться, либо присесть. Из-за высокого порога, который хочется видеть, чтобы не споткнуться, многие привыкли нагибаться. В нас Пастух, тренируя штурмовать бункеры, упорно искоренял такой рефлекс. У этого встречного командиры были похуже, поэтому когда он, находясь враскоряку — одна нога еще там, а другая уже здесь, — поднял наконец глаза, то совсем неожиданно для себя узрел мой просветленный лик. Чего-то испугавшись, мужик дернулся вверх, и безобидный в общем-то удар приклада, нацеленный ему в лоб, угодил в нос, нечаянно породив как раз тот случай, когда собственная тонкая косточка занозой проникает в мозг человека и погружает его в вечное небытие.
Соболезновать было некогда, а вот прихватить вывалившуюся из его рук еще одну «помпу» я не преминул. Как и горсть кумулятивных патронов из его наколенного кармана. Выстрелов не было, я топал знакомо, бутсами, так что диспетчерша, сидевшая перед телеэкранами в комнатке за гостиной, даже не повернула голову, увенчанную телефонными наушниками с толстыми пишурами.
Может, она вообще ничего в них не слышала. Экраны перед ней мельтешили полосками. А диспетчерша — та самая Марина — орала в маленький микрофон:
— Он в гараж бежит, не открывайте этих чертовых ворот!..
Кто-то ей, видно, возражал, потому что она снова заблажила:
— ...На хрен черножопых! Подождут, потом откроем... Болван! У него уже два ствола! Не хватало только, чтобы он нам еще и клиентов порешил. Мать твою перемать! Еще побазлаешь — и яйца вырву!..
Не стоило ей упоминать при мне о своей страсти к неделикатному обращению с мужскими половыми органами. Я и подумать ничего не успел, как угостил ее прикладом в висок. Очень резко и очень болезненно. Ее швырнуло в сторону, только взвился выдравшийся откуда-то телефонный шнур. Он оказался очень кстати: веревочка-то моя осталась в камере, вместе с рубахой. Шнуром я сначала связал ее руки за спиной, а потом, обернув Марину дугой вокруг ножки стола-верстака, стянул ее руки с щиколотками.
Пишуры — это такие каучуковые диски, которые надевают на телефоны-наушники, чтобы не царапать уши и улучшить слышимость. Из них отличный кляп получается — рекомендую.
Кстати, стволы мои она посчитала не правильно: все двери-люки до этого мне приходилось запирать за собой, а рукояти двух из них я счел нужным застопорить тем, что оказалось под рукой: одну «Макаровым», другую карабином. Так что в наличии у меня осталась только одна «помпа»... Впрочем, нет. Все-таки женщина и тут оказалась права: еще одним стволом я разжился, вытащив его из ее кобуры — что-то заграничное, неизвестной мне марки. Уловил только, что без предохранителя.
Повинуясь импульсу, я расстегнул ее камуфляжные брюки и спустил их ниже колен. Мельком отметил, что она обходится без трусиков. Открылись знакомые ляжки — молодые, упругие, — а на левой, чуяло мое сердце, — кобура на тугих матерчатых подвязках. И опять какой-то неведомый загранпистолет — мордастенький, плоский, теплый. Я как раз засовывал его в бутс под штанину, когда услышал, как стукнула о стол распахнувшаяся в углу дверь и до боли знакомый голос вопросил:
— Что тут у вас, черт побери, за шум? — Ого, оказывается, Полянкин тут и серчать имеет право?!
Сам Полянкин сначала узрел смотрящий ему в лоб ствол карабина, а уж потом мое многострадальное личико. Почему-то, увидав меня, он не обрадовался облегченно и не возмутился долгой разлукой, а, напротив, напугался, точно перед ним был покойник. Зато я радовался за двоих.
— А я как раз к вам, Михал Федорыч! Что-то тут у вас непорядок. Вы что, не сказали этим, что мы с вами — партнеры? Обижают гостя!
— Что?.. Ты?! Откуда, то есть... Что ты тут творишь?
— Так грубят же, Михал Федорыч! Эта вот, — я отложил «помпу» в сторону и мимоходно с удовольствием пнул уже приходящую в чувство Марину в тугой зад, — не поверите, пытки затеяла устраивать! Уж я ее так ублажал, так старался, а она — за яйца хватать. Чес-слово!
Он глянул на пол, на свирепо извивающуюся бесштанную бабу, и замер с отвалившейся челюстью. Прямо как монах при виде голозадого Диавола.
— Это же сама Девка! — пискнул он и тут же присел, потому что мне пришлось выстрелить поверх его плеча.
К нам на шум беседы заглянул еще один закамуфлированный. Стрелял я из большого пистолета Девки, с оружием, естественно, был знаком недостаточно и вместо правого плеча угодил камуфлированному в правый глаз. Не везет сегодня здешним ребятам со зрением. Что ж, лучше пусть я на свечки разорюсь, чем они. Полянкин обернулся и остолбенел, увидя сползающий по косяку обезображенный труп, а на косяке — какой-то прилипший страшный шмат.
Мозг стекал следом за хозяином. Он ведь, по сути, кашеобразный, мозг-то...
Валерьянки под рукой не было. Пришлось быстренько сунуть в рот Михуилу воняющий гарью ствол пистолета и грозно рявкнуть:
— Сколько их еще в той части, ну?!
— Т-ты не понимаешь... Они тебя на куски! Это же Девка!
— Слушай, Михал ибн Полянкин! Не они меня, а я тебя! Причем прямо сейчас! По стенке размажу! Если не возьмешь себя в руки! Кончай мямлить, мразь, говори: сколько там, впереди, еще охранников! Ну?!
Наверное, я ему поцарапал десну, потому что на губах у него запузырилась окровавленная слюна, когда он прошамкал сквозь ствол:
— Нет больше никого... Только Паша... был... Зачем ты его? Они же не шутят! Это страшные люди, Олежек... Ты нас обоих погубишь! — Похоже, он собирался заплакать.
Понимаю: с непривычки тяжело. Только что он говорил с человеком, с этим вот Пашей. Вдруг какой-то миг — и он уже лежит неживой, и голова в кровавой луже. Вот не отобрали бы они у меня моего револьвера — был бы Паша жив. Не шибко здоров, но ведь, главное, живым бы остался. Но только разве этим что-то объяснишь? Они тебя сначала загонят в угол, а потом так искренне обижаются, глядя на покалеченных или убитых приятелей, что прямо хочется посочувствовать.
— Да, с Пашей неловкость вышла, — согласился я, вытащив из его рта ствол и вытирая о его же рубашку. — Что же вы меня не предупредили, что, мол, Паша это? Что, мол, он хороший.
— Да-да, — горестно закивал шоково моргавший Полянкин, — не успел...
