Солнце сияло сквозь листву. Машины стояли в тени деревьев. Солдаты ждали.
«Полжизни солдат ждет напрасно». Поговорка – правда. И ожидание было хорошо, по крайней мере, в их ситуации. Пока они ждали – ничем другим они не занимались, а другое могло быть только хуже.
Блондин лежал рядом с машиной. Он чувствовал себя разбитым и бесконечно усталым, хотя прошло всего несколько дней с тех пор, как Дори приехал в тыловую деревню с известием о предстоящей операции «Цитадель», вызвавшим неприятные ощущения в желудке. Тогда он лениво лежал в тени рядом с Эрнстом и Комиссаром и смотрел сквозь дырявую крышу на небо. Сколько же времени прошло? «Странно, – подумал он, – что так быстро можно потерять чувство времени. Может быть, это из-за того, что один день похож на другой или просто нет времени замечать время? А теперь у меня есть время, потому что ожидание – не что иное, как убийство времени. Но время мне безразлично. Ожидание – тоже, даже если поедем точно так же дальше и сегодня приедем в Курск или вообще туда никогда не попадем. Все это мне на самом деле безразлично. В тени так хорошо».
Лето, солнце, суббота… «Суббота и солнце, а потом – вместе в лес с тобой вдвоем…» – идиотский шлягер. Что общего между субботой, солнцем и вдвоем с тобой? Лежу себе на теплой земле, убиваю время, ничего не делая, в голову приходят дурацкие мысли, чего-то жду, а чего – не знаю. Пытаюсь найти дыру в девственном небе, а в башке играет песенка, подходящая к моей ситуации как киноактриса к танку. Лучше поменять портянки или написать письмо. Написать! Я не должен забывать про дневник! Странно. Проходят часы, дни, недели. А что из этого получится? Едешь, топаешь, ешь, пьешь, куришь и убиваешь иванов. А если посчастливится, то будет трехнедельный отпуск на родину. Все это ожидание – не что иное, как ожидание отпуска. А потерянное время – необходимое зло за три недели жизни! Три бестолковые недели! Двадцать один долгий и короткий день и ночь. И если будет время, как, например, сейчас у меня, будешь думать о следующем отпуске. И будешь представлять, как будешь использовать каждый час и как будешь его ценить. И эта предварительная радость – моральная сила, собирающая всего парня воедино. Жалкий двадцать один день! Они притягивают со всей силой страсти, о них думают, чувствуют и на них надеются, как маленький мальчик, сгорая от нетерпения в соседней комнате, ждет момента, когда прозвенит колокольчик и мать позовет: «Младенец Христос был здесь! Можешь войти!» Триста сорок четыре дня грязи, пыли, пота, снега и льда, маршей под дождем, атак по грязи, занятий под палящим солнцем, разносов и проверок, одних сухарей и искусственного меда, триста сорок четыре дня надежды и ожидания момента, когда шпис даст мне в руки отпускной билет и скажет: «В мое время вы бы ждали эту бумажку до столетнего юбилея фюрера. Но сейчас? Ну, ладно, солдат, проваливайте. А если кто-то спросит, в какой части вы служите, скажете – в армии спасения! И Боже упаси вас сказать, что в «ЛАГе»! И тогда я лихо отдам честь, безукоризненно повернусь кругом и пойду. Просто пойду. И это – счастливейший момент в жизни солдата. Прекраснее любого повышения в звании. Лучше любого ордена! Наслаждайся этим моментом! Каждой секундой! На три недели ты становишься человеком, наконец-то сможешь сам располагать собой и своим временем, отвечаешь только за себя и больше ни за кого в целом мире. Можешь делать, что хочешь, а не то, что приказывают тебе другие! Глубоко вздохни. Свободно дыши. И дрянная повозка уже не будет такой тряской, а деревенская улица – не такой грязной, а дрянной ландшафт – не таким мрачным. Мир будет выглядеть совершенно иначе. Даже вши будут кусаться радостнее. Ты упакуешь свои вещи, а приятели будут болтать, перебивая друг друга, давать советы, адреса, делиться тайными уловками, как можно продлить отпуск. И ты будешь болтать и смеяться, и слушать их прекраснейшие слова, и не слушать, и не слышать, потому что мысли твои уже улетели далеко-далеко. Наконец, ты довольный втискиваешься в коляску мотоцикла, вещи – на коленях, машешь рукой, кричишь и смеешься, а мотоциклист оглядывается и дает газу. Вот это толпа! Отпускники сидят, лежат, стоят на платформе, травят анекдоты, смеются, хохочут, играют в «скат» и надоедают друг другу отпускными фантазиями. Все лучатся радостью и солнечным светом, даже когда штурмом берут вагоны. Естественно, каждому хочется уехать. И каждый конечно же уезжает, и ему все равно, сидя, стоя или повиснув. Поезд идет домой! И это – самое главное. Он медленно раскачивается. Ругань начинается, только если он без видимой причины вдруг останавливается на перегоне. Тогда в душу закрадывается страх. Страх того, что в последний момент что-то может сорваться. Как только поезд трогается дальше – все забывается, и разговоры становятся все громче и громче. В одном купе сидит рассказчик анекдотов и заставляет плотно набившихся слушателей после каждой остроты взрываться от хохота. В другом идет игра в карты. Где-то отпускники поют только что сочиненные песни, чаще всего непристойные. Настроение такое, как будто все едут на парад победы в Берлин. Постепенно становится тише. Какой-нибудь мудрец уже не может утаивать свои знания и объявляет: «Самое главное – это сон. Вы должны выспаться впрок на три недели. Во время отпуска каждый час сна – потерянное время!» Засыпают. И иногда хор храпящих звучит ничуть не тише ругани играющих в «скат» и хохота слушателей анекдотов.
Ничего не мешает. Ничто не может испортить тебе настроение. Ничто не может омрачить твою радость и разрушить иллюзии. Ты счастлив. Пересадка в Берлине. Растерянно и удивленно ты отмечаешь большое количество людей в форме, которые здесь вращаются. Они одеты с иголочки и наглажены, аккуратны и корректны, иногда даже элегантны. Ты оглядываешь свои тряпки и думаешь о том, сколько работы они должны проделать дома, чтобы не было стыдно выйти в мундире и брюках. И ты удивляешься тому, что на фронте стольких не хватает, а здесь столько их толчется, и не понимаешь, почему ты в своей не подогнанной болтающейся форме должен таскать в руках коробки с пулеметными лентами, а они – лишь перчатки. И ты радуешься, когда садишься в очередной поезд для отпускников с фронта и едешь на юг. Здесь ты вместе с тебе подобными, одетыми в такую же видавшую виды форму, говоришь на том же языке, дышишь той же вонью, даже если вошебойка избавила всех от худшего, ешь из той же банки, куришь из той же пачки и, как и твои попутчики, лихорадочно ждешь того момента, когда приедешь в родной город. И лихорадка нарастает тем больше, чем более знакомым становится ландшафт, пробегающий за окном. И после получения отпускного билета ты переживаешь вторую кульминацию, когда появляются отличительные признаки твоей родины, когда появляется замок твоего города. И время становится другим, и погода другая, даже если она приветствует тебя проливным дождем, как во времена Ноя. И ты становишься другим. Проходишь через зал, выходишь из дверей, останавливаешься на лестнице перед вокзальной площадью, ставишь багаж, сдвигаешь со лба кепи и глубоко вздыхаешь. Это – неописуемый момент, когда ты снова оказываешься дома. Сформулировать его невозможно. Его можно только пережить. И дорога домой вверх по Моренштрассе мимо пивного зала, где ты вместе с Клаусом и Ханзи провел первый и последний большой танцевальный вечер, мимо ипподрома и кафе-мороженого, медленно и знакомясь заново со всем, и дальше к рынку. Ты останавливаешься и смотришь, как будто никогда отсюда не уезжал, поднимаешь нос и принюхиваешься. И замечаешь маленькое отличие от прежнего: нет запаха жареных сосисок. Ты улыбаешься – откуда ему быть на четвертом году войны! И ты идешь, нет, тащишься, мимо памятника принцу Альберту и мимо фонтана и сворачиваешь на Кеченгассе. Старый таможенный двор, дедушкина табачная лавка, его привычный кабачок, фонтан, и ты видишь свою бабушку, как раз покупающую молоко.
Так это было в последний отпуск.
Потом первую неделю был отпуск – настоящий отпуск. Потом все уже было испорчено. Начинаешь считать дни, которые еще остались, а остальное – только тянущее чувство в желудке. А теперь я снова жду, и это будет чертовски долгое ожидание, потому что последний отпуск был после царапины, полученной под Харьковом, в апреле. Прошло всего три месяца. Надежды, что после Курска будет отпуск, нет. Еще ждать три четверти года. И снова это слово «время». Будет время – я посплю». Он закрыл глаза и стал ждать. Когда не получилось заснуть, он оперся на локти и стал смотреть на грязные мыски сапог.
– Ты должен поспать, Цыпленок, – с этими словами к нему подсел Эрнст.
– Не могу.
Эрнст сочувственно кивнул:
– Словно заколдованный. Когда есть время, чтобы поспать, – не можешь уснуть, а когда спать нельзя – глаза слипаются сами.
