— Загребельного старостой! — выкрикнул кто-то из демобилизованных.
— Товарищ Загребельный, встаньте, пожалуйста, — попросил декан.
Поднялся широкоплечий парень. Руки по швам, подбородок вскинут:
— Старший сержант Загребельный!
Все засмеялись, и студент виновато объяснил:
— Простите, не привык я еще по-гражданскому. Только из армии, трудно к мирной жизни приспосабливаюсь…
— Ладный из тебя староста получится, товарищ старший сержант, — с удовольствием отметил декан. — А кого тебе в помощники определим? Может, дивчину? Девушек ведь здесь большинство, им и власть.
В аудитории установилась тишина. Ребята раздумывали, поглядывали на соседей. В самом деле, кого?
— Иву Менжерес! — предложили из девчоночьих рядов.
— Кто назвал кандидатуру Менжерес — встаньте.
Поднялась высокая белокурая студентка. Смело затараторила:
— У нее одни «отлично» на экзаменах. И товарищам помогала, если кто чего не знал. Вот!
Потом по просьбе декана встала Ива Менжерес. Она оказалась худенькой, стройной, темноглазой девушкой. На белоснежную блузку легла тугая коса. А взгляд из-под бровей — настороженный, дерзкий. Ее можно было бы назвать красавицей, если бы не та неприступная холодность, которую, казалось, источала вся ее фигурка.
— Дякую за шану. Но это не для меня.
— Почему? — удивился декан.
— Я поступила в институт, чтобы учиться, а не на собрания время тратить.
Студенты зашумели:
— Смотри ты, какая…
— И где только росла?
— Комсомолка? — спросил секретарь комсомольского бюро.
— Нет, — отрезала девушка.
— Примем, — добродушно улыбнулся секретарь.
— Кого-нибудь другого, только не меня!
Девушка злилась, это было заметно по тому, как сдвинулись к переносице брови, как заплетала и расплетала пушистую метелку косы. И эта злость окончательно развеяла симпатии, с которыми многие ребята вначале смотрели на свою привлекательную сокурсницу.
— Отклонить кандидатуру Менжерес! — закричали сразу несколько человек.
— Не надо нам такую в старостате!
— Сразу видно, каких кровей!
— Украинских! — крикнула Ива в ответ и села, отвернувшись к окну.
В президиуме недолго пошептались, потом декан сказал:
— Студентка Менжерес отводит свою кандидатуру. Это ее право. Думаю, у нас найдутся товарищи, которые охотно поработают на благо всех…
После собрания Бойко попросил задержаться на несколько минут секретаря комсомольского бюро и нового старосту Загребельного.
— Вот что я хотел сказать вам, хлопцы. Еще в тридцатые годы знал я профессора Менжереса — работал он тогда в нашем институте.
— Вот номер! — искренне удивился Загребельный.
— Отец нашей студентки был одним из поборников «самостийности», у него в доме постоянно собиралась националистически настроенная молодежь.
— Все понятно, — резко сказал секретарь бюро. — Яблоко от яблони падает недалеко…
— Не торопись с выводами, Руденко, — оборвал комсорга декан. — В биографии Ивы есть и другие страницы — немецкий концлагерь, скитания по Европе. Девушка горя хлебнула немало, отсюда и ее озлобленность. Конечно, кое-что досталось в наследство и от папы. Нам, коммунистам, пришлось в те годы немало поработать, чтобы преодолевать влияние националистически настроенной профессуры на молодежь. Я это рассказываю вам для того, чтобы вы обратили на Иву особое внимание, помогли ей войти в студенческий коллектив, посмотреть на нашу жизнь честными глазами…
После собрания Ива медленно шла по длинному институтскому коридору: слева — дверь, справа — окно, снова дверь, снова окно. Она ругала себя за несдержанность, резкость, предупреждал ведь вуйко из Явора, чтобы за каждым словом следила, примеряла шаги под новую жизнь. Может, лучше было согласиться в этот старостат? Ну что там за работа — прогульщиков отмечать. Л оно бы все спокойнее. Ива вздохнула.
— Не журись, Иво, — вдруг услышала рядом. Быстренько оглянулась — Оксана Таран, однокурсница. Неслышно подошла, обняла за плечи.
— Не печалься, сестро, говорю. Вот только не пойму, с чего это ты душу напоказ выставила?
— Чтоб не цеплялись больше!
— Молодая, необъезженная, — улыбчиво и доброжелательно иронизировала Оксана. — Видно, мало тебя жизнь трепала, злые ветры ласкали…
— Не жалей — не люблю.
— На сердитых воду возят.
— Какая есть. Только на мне не поедут: где сядут, там и слезут.
Из института вышли вместе. Вечер был теплый, ласковый. День только-только догорел. Студентки шли бульваром — катили навстречу коляски молодые мамаши, мальчишки взбирались на каштаны, трясли деревья, сбивали зеленые, колючие плоды.
— Ты где живешь? — спросила Оксана.
— Я ведь горожанка. У отца был свой дом. Оставили мне в нем от щедрот квартиру.
— А мне говорили — приезжая…
— Можно и так считать. В тридцать седьмом наша семья перебралась в Польшу. Там я и росла. А теперь, этим летом, возвратилась. И никого из родных не нашла — всех война разбросала по свету белому. С большим трудом удалось отхлопотать квартиру, собрать кое-что из имущества. Спасибо, добрые люди помогли. А ты где устроилась?
— Комнатку снимаю у одной хозяйки. Одно только плохо — сын ее из армии возвратился, новое жилье надо искать.
Ива предложила:
— Перебирайся ко мне, у меня просторно. А вдвоем все веселее.
— Ой, Ивонько, — растрогалась Оксана, — не знаю, как тебя и благодарить!
— Тогда вот тебе мой адрес, завтра и перебирайся.
У перекрестка расстались. Оксана на прощанье еще раз посоветовала:
— А ты все-таки ни чувствам, ни словам воли не давай. Ни к чему…
* * *
«ГРЕПС ЗА КОРДОН: Голошу[13]: приступила к созданию молодежной организации из числа студентов, настроенных с симпатией к нашим идеям. Возможности ограниченные, трудности вызываются контингентом студентов. Требуется время, чтобы организация начала активно действовать. Перспективная задача — замена уничтоженных звеньев. Ближайшая задача — агитация, выявление настроений. Пытаюсь установить контакты…
Офелия».
«ГРЕПС НА „ЗЕМЛИ“: Действуете правильно. Примите наши поздравления…»
Фирма гарантирует качество
На углу двух центральных улиц — Киевской и Советской — находилась часовая мастерская, одна из лучших в городе. В ее зеркальных витринах были выставлены часы всевозможных марок и фирм. Витрины занимали всю стену. В них были представлены и огромные настенные часовые механизмы — громоздкие, неуклюжие, излишне щедро украшенные золочеными завитушками, и часы с маятниками, раньше отмерявшие время в родовых шляхетских имениях, и современные точнейшие хронометры. Были часы из бронзы, фарфора, дерева. Среди этого великолепия резко выделялись простенькие ходики с кукушкой. Все дзегаркэ[14] тикали, стучали, щелкали маятниками — шли. Они не нуждались в ремонте. Эти витрины были гордостью заведующего мастерской, известного в городе часовых дел мастера Андрея Трофимовича Яблонского. На сбор удивительной коллекции он потратил полжизни.
Перед витринами останавливались прохожие, разглядывали диковинки, восторженно покачивали голосами. И ничего удивительного не было в том, что некоторые заходили в мастерскую, просили продать понравившиеся часы или, наоборот, предлагали для покупки свои. Обычно им отказывали — часами не торгуем, но если надо починить — справимся с любыми. Фирма, так сказать, гарантирует качество. Иногда администратор приглашал пройти к заведующему, поговорить с ним. Этой чести удостаивались немногие.
Однажды у витрины мастерской остановилась девушка. Перед этим она долго гуляла по Киевской и Советской, потолкалась в универмаге, постояла у витрины обувного магазина. Витрина — как зеркало. Она отражает все, что происходит вокруг: людей, машины. Если смотреть на стекло витрины под углом — обзор смещается, увеличивается.
Внимание девушки, как и многих прохожих, привлекла коллекция пана Яблонского. Она осмотрела все часы, особенно внимательно простенькие ходики с кукушкой, даже сверила время на них по своим ручным часикам. Потом решительно толкнула стеклянную дверь в мастерскую. У длинной стойки — ряд столов. Склонились над ними мастера в белоснежных халатах, колдуют пинцетиками. Чуть в стороне — конторка администратора, за которой сидел франтоватый парень.
Девушка была элегантно одета, держалась уверенно, и вежливый молодой человек счел своим долгом встать ей навстречу.
— Що паненка бажае?
— У меня есть редкие часы. Хотела бы показать их пану Яблонскому.
Администратор стер с лица приветливую улыбку, непроизвольно шевельнул ноздрями — будто принюхивался.
