Мистер Морден поправил на руке часы. Выровнял свои бумаги. Покачался на пятках взад-вперед. Ему явно было не по себе от того, что он собирался спросить.
– Шестого мая, в воскресенье, перед тем как уехать домой… вы посещали в Лондоне парк?
Доркас едва не вскочила со стула, но, взглянув на синий экран, осталась на месте. Она была в панике.
– Нет, – ответила она.
В детстве Кларисса обожала парки. В парках они с родителями устраивали пикники, поедая лакомства, заботливо приготовленные матерью. В парках отец помогал ей строить замки из песка и лепить русалок. В парках было безопасно.
Она подумала о парке возле дома. Когда-то она его тоже любила. Но теперь он стал парком, в котором руки в кожаных перчатках хватали ее за запястья и нажимали между ног; парком, в котором ее унижали; парком, в котором ее чуть не затащили в машину. Она больше не любила его – она его ненавидела. Она знала, что больше никогда туда не пойдет. Не пойдет, несмотря на то что ей там повезло.
В лондонском парке не было никого, кто мог прийти на помощь Доркас. Ни компьютерного фрика, ни лохматого Брюса с черной шелковистой шерсткой.
Мистер Морден решил сменить тактику.
– Мисс Вайкс, присяжные уже слышали показания вашей матери. Она…
– Насрать мне на присяжных.
– Суд откладывается до завтрашнего утра! – раздраженно объявил судья.
Они с Робертом сидели в кафе у моста. Кларисса наслаждалась этим неожиданным подарком; Роберт сам предложил не торопиться на поезд, а зайти и выпить чего-нибудь горячего.
Он взял ей чай. Кларисса осторожно отпила маленький глоточек. Ее тошнило с тех пор, как она увидела журнал. Когда она нашла трусы, тошнота усилилась; теперь же – после представления, которое устроила в суде та издерганная женщина, после оставшихся без ответа вопросов, которые были заданы Доркас, – ее мутило так, будто она отравилась. Правда, с Робертом она чувствовала себя счастливой и сильной. В кафе ей полегчало – по крайней мере, на время.
– Как-то раз – я сам не видел, мне рассказывали – у горящего дома причитала женщина: «Мои деточки, мои деточки, спасите моих деточек!» Я говорил вам, что мы всегда заходим внутрь вдвоем?
Она кивнула, удивляясь, как ей удается так долго его дурачить, делая вид, что с ней все в порядке.
– Так вот, – продолжил он. – Двое пожарных вернулись обратно, чтобы найти ее детей. И оба сгорели.
– А дети?
– Ее дети оказались волнистыми попугайчиками.
Кларисса покачала головой.
– А вы сами, Роберт? Вы бы вернулись обратно?
– Риск должен быть оправдан, – ответил Роберт, откусив кусочек лимонного торта с видом мальчишки, стащившего запретное лакомство. Он жевал, картинно закатывая глаза, и демонстративно стонал, показывая, что испытывает неземное наслаждение. – Если, конечно, речь не о десертах. – Он пододвинул к ней тарелку и вилку. – Угощайтесь!
Она заулыбалась так, что заболела челюсть. Взяв вилку, она отковырнула маленький кусочек крема, посыпанного лимонной цедрой; вкуса она не почувствовала.
– Думаете, я не замечаю, что вы едите самое вкусное?
– Я всегда так делаю. Теперь вы знаете мой самый жуткий секрет.
– А вы – мой. Я никогда никому не рассказываю о работе. Моя жена не хочет – вернее, не хотела – ничего об этом слышать. Мне кажется, другим это скучно.
– Не представляю, как это может показаться скучным! – Она знала, что льстит ему и это работает. Ему приятно ее восхищение, ее интерес, ее внимание; но она ведь не прикидывается – она действительно так чувствует.
Что, если ее одержимость Робертом опасна? Опасна так же, как и одержимость Рэйфа? Нет, конечно же нет; их вообще нельзя сравнивать. Она старалась не думать об истерзанном кусочке материи в сумке.
Кларисса нерешительно подняла руку и потянулась к нему через стол, но замерла на полдороге. Роберт покосился на нее с веселым любопытством; рука двинулась дальше и смахнула желтую крошку с его подбородка. Несколько секунд они оба молчали.
Ей вдруг вспомнилось, как Генри поцеловал ее, стерев с ее губ остатки шоколада. Она изумленно помотала головой, заодно отгоняя образ Генри, и небрежно спросила:
– А что, все пожарные такие же, как вы?
– Конечно. Мы все одинаковые.
– Я вам не верю!
– Не думаю, что среди ваших знакомых много пожарных, – засмеялся он.
– Вы – первый, – призналась она и тоже засмеялась.
– И вообще людей…
– Боюсь, вы правы… мне нужно срочно расширить круг знакомых! Завтра утром приглашу Гранта выпить со мной кофе. А вы должны пригласить Софи. – Грант и Софи были наименее приятные из всех присяжных.
– Есть кое-что, в чем я уверен на все сто процентов.
– И что же?
– Я не приглашу сюда Софи.
– Хм, ну а я все-таки позову Гранта.
24 февраля, вторник, 19:00
Еще один коричневый конверт. На этот раз на нем только имя. Мое полное имя, напечатанное на машинке. Внутри – фотография. Ни записки, ни письма. Одна фотография.
Я лежу в своей комнате, почти обнаженная. Руки разведены в стороны, ноги тоже, так что мое тело напоминает букву «х». Запястья и лодыжки привязаны к спинкам кровати. На глазах – черная повязка. Рот замотан черным шарфом. Трусы еще на мне, но ластовица уже вырезана. Чулки и бюстгальтер лежат на том же месте; ты добавил к ним ножницы и свернутый хлыст.
Все твои фразы о любви – фальшивка. Правда здесь, на этой фотографии. Вот какой ты видел меня с самого начала. Вот что тебе снилось. Схватить, причинить боль, показать свою власть – вот что ты всегда мечтал со мной сделать. Вот что ты уже делаешь со мной каждый день; вот какой ты меня хочешь. Тебе нужна безмозглая и бессловесная кукла, с которой можно творить все что вздумается. У которой даже толком не прорисовано лицо.
Кукла никогда не скажет «нет». Ты, конечно, любишь, когда тебе говорят «да», но спокойно можешь обойтись и без этого. Тебе все равно; ты в любом случае сделаешь свое дело – скажут тебе «да» или не скажут.
Почему на фотографии у меня закрыто лицо? Наверно, ты хотел ее куда-то отправить. В моем швейном журнале есть раздел «Письма читателей». Люди присылают фотографии своих творений. Рассказывают, как они решили сшить их и куда собираются носить. Хвастаются профессиональными инструментами и самодельными изобретениями. В твоем журнале тоже должно быть что-то подобное.
Наверно, ты состоишь в сообществе извращенцев, которое сам же и основал. Ты принес туда эту фотографию в качестве вступительного взноса. И сопроводил ее подробным рассказом. Так что надо радоваться, что меня на ней не узнать.
Пытаюсь убедить себя, что это не я. Что существо на кровати – лишь моя телесная оболочка. Бесполезно.
Я снова думаю о том абзаце из «Жениха-разбойника», который ты подчеркнул. Вино, разорванное сердце, обнаженное тело, соль на ранах. Вот что ты со мной сделал. Вот что ты делаешь со мной снова и снова.
Долго ты меня укладывал, чтобы сфотографировать? Я помню твой раздутый портфель. Помню замок, которым он был закрыт. Теперь я знаю, что в нем было в тот вечер. Знаю, откуда на моем теле взялись те отметины.
Я, конечно, поняла, что у нас был секс. Догадалась – по боли между ног и по инфекции мочевого пузыря. А теперь оказывается, что я еще и привязана была… Бегу в ванную. Меня рвет.
Все это время фотографии были у тебя. Я не помню. Почему я ничего не помню? Почему я ничего не знала об этих издевательствах? Объяснение может быть только одно: ты что-то подсыпал мне в вино. У меня не осталось ни малейших сомнений.
Ополаскиваю лицо холодной водой. Почистив зубы, иду засовывать твой мерзкий трофей на дно шкафа с одеждой. Я не могу положить его в буфет. Не могу присоединить его к другим доказательствам. Я не настолько глупа, чтобы уничтожить фотографию; но я вряд ли отважусь ее кому-то показать, и ты достаточно хитер, чтобы понимать это. По сравнению с ней первый снимок выглядит совершенно безобидным.
