– Держи свои деньги.
Обрадовался Кирюха – выгорел-таки план его! Теперь и домой можно. Половину денег – себе, половину – мамке. Мол, потому и не было меня долго так, что на заработки отправился…
Но рано он, однако, обрадовался… Только развернулся, чтобы от машины отойти, а наглоглазый пидор его хвать за воротник!
А сзади – Хомуталин, барашком рассерженным мекает:
– Так, дорогой. Насчет денег уговор был? Был. Вот ты их и получил. А насчет того, чтобы я тебя домой отпустил, мы не договаривались!
Вечер сегодня уж больно хорош – спокойный и теплый.
Влажный аромат прелой листвы ноздри щекочет, слабый ветер темные кроны деревьев колышет, в желтых конусах фонарей горящих мошки замысловатые танцы выплясывают.
На скамейке под фонарем – двое. Немолодой высокий мужик с плечами, чуть шире шкафа двустворчатого, с кудрями волнистыми, смоляными, чуть сединой тронутыми. И старичок деликатной наружности – аккуратненький такой, улыбчивый, доброжелательный, с голубыми прозрачными глазами за линзами старомодных очков.
Слушает старичок рассказ соседа, вздыхает тяжело, но реплик не подает: не в его это правилах – монолог собеседника прерывать.
Наконец завершил собеседник повествование свое. Вздохнул старичок:
– М-да-а-а… Неужели и впрямь считаешь, что Россию спасет лишь человек с ружьем?
– А больше и некому.
– Может, и прав ты… – помолчал Василий Захарович, выдохнул коротко и произнес: – Ну что, Ваня, раздал всем сестрам по серьгам да братьям по ушам? Не осталось у тебя должников больше?
– Один остался. Самый главный. Который Валеру Титова убил. Да только без толку это: не найду я теперь убийцу Валеры. Хотя… Хомуталину тоже должок отдать не мешает.
– А ему-то за что?
– Да за то хотя бы, что вас он из дому выставил! За то, что вы в богадельне на старости лет оказались! За поджог на Залинии, в конце концов…
– А вот за меня мстить не надо. Так же, как и за других. Пусть люди сами долги свои взыскивают… Если захотят. Ты хоть у людей спрашивал – нужен ли им мститель народный?
– А если до них это не доходит? И не дойдет никогда?
Промолчал Щедрин. Долго молчал, с мыслями собираясь, – видать, и впрямь у него к Зарубину разговор серьезный, да только не знает учитель старенький, с чего начать. Наконец без подготовки произнес:
– А ведь в поджоге Дома культуры тебя, Иван, обвиняют!
Отпрянул Зарубин.
– Меня? Но ведь Залиния, кажется, пятнадцатого августа погорела, а я только через две недели в городе появился!
– Да знаю я, Ваня. Знаю, что не ты поджигал. А еще знаю кто… Своими глазами поджигателя того видел… Как тебя теперь вот.
– Но почему никому ничего до сих пор не сказали?
– И не сказал бы… Коли б не услышал, что тебе это приписывают. Разве рассказу моему кто-нибудь да поверит? Но не только поэтому я про поджигателя никому не сказал. Есть у меня еще одна причина. Физиономия того юноши татуированного, который Дом культуры поджег, мне сразу знакомой показалась. Долго сидел, вспоминал, где я его видеть мог… И вспомнил. У Кати дома. Сын это ее, из дому сбежавший.
– Вы Катюше о нем рассказывали?
Покачал Василий Захарович головой.
– Нет, Иван. А что я скажу? Видел, мол, твоего сына, да еще при таких любопытных обстоятельствах… Так, что ли? Коли появился Кирилл этот в нашем городе – рано или поздно дома должен объявиться. Ладно, – поднялся старичок со скамеечки, улыбнулся приязненно. – Отбой у нас скоро. Пойду я, Ваня. И ты иди. А лучше – уезжай отсюда.
Протянул Зарубин учителю старенькому пакет с гостинцем.
– Возьмите вот…
– Спасибо, – старик улыбнулся. – Уезжай ты отсюда, вот что…
– Никуда я отсюда, Василий Захарович, не уеду. Моя это земля!
Зреет в городе нашем недовольство. Гнойным нарывом набухает, плодом ядовитым распускается. Того и гляди – прорвет нарыв, лопнет плод и зальет людей ядом ненависти, слепой и всеобщей.
А с чего в наше время народу довольным быть? Жизнь, что ли, к радостям располагает? Будни унылые, праздники загульные, обнищание беспросветное… Но не сами же люди в жизни такой виноваты! Виноват КТО-ТО. Вот этого КОГО-ТО и надо, сперва принародно по имени назвав, найти да покарать примерно.
Так во все времена было: волне ненависти обычно придают направление, определяют берега и ставят цель. Любому топору надобно быть тяжелым, остро заточенным и точно направленным.
Куда же его направить?
А вот за этим дело не станет…
Нет, наверное, в мире человека более жертвенного и жалостливого, чем наша баба. Все стерпит, ко всему привыкнет, все простит – только бы родным да близким хорошо было!
Вот и Катюша Ефимова такая…
Может, и не шибко умная она, но даже ей понятно: Ивану конец. Не сегодня завтра изловят его, и если «при оказании сопротивления работникам милиции» не пристрелят, то навечно за решетки запрячут – это уж точно.
А ведь никому неведома страшная тайна: Катюша-то наша Ивана всю жизнь любила… Беззаветно любила. По-настоящему. Ни мужа своего первого, от которого Сашка родился, никогда не любила, ни тем более Колю покойного… Любила, да и поныне любит. Да только Иван этого не замечал никогда; стеснительная Катя, боялась чувства свои наружу демонстрировать. Потому и считал ее Зарубин лишь подругой детства. Потому и заботу ее женскую принимал лишь за естественные проявления расположения приятельского…
Лишь однажды Катюша волю чувствам дала. Очень давно. Когда поняла-осознала, что, наверное, теряет его навсегда. В тот самый день это случилось, когда узнала, что Зарубина в следственный изолятор сажать собираются. Прибежала она к нему поздно вечером, предупредила, денег на дорогу дала… И литр водки на стол выставила – мол, может, и не свидимся никогда более, давай за отъезд твой выпьем да за то, чтобы ты меня помнил! Напился тогда Иван до беспамятства. Чего уж там, дело молодое. Да и новость услышанная укреплению психики не способствовала. Как теперь Катя помнит: раздела она его, на кровать уложила… Да и рядом легла. А что было меж ними дальше – о том, видимо, и сам Иван не помнит. Пьян был…
…Подумала Катя и решила – помогла она Зарубину тогда, поможет и теперь.
На Иване ведь многое что висит: давешняя смерть Валеры Титова, недавнее убийство Коли Михеева… Так почему бы убийства эти на себя не повесить? Насчет Коли объяснение Катино прозвучит правдоподобно вполне: мол, бил меня, изверг, за волосы таскал, деньги отнимал, сына Сашку обижал… За то и зарезала. А насчет стука в дверь да удара по голове – это я сама выдумала. Чтобы вас, товарищи милиционеры, ввести в заблуждение.
Но ведь можно еще и в убийстве Титова признаться!
Еще в прошлом веке дело случилось – кому теперь охота архивы ворошить да свидетелей разыскивать?! Тут чистосердечного признания будет вполне достаточно. Явки с повинной.
Конечно, мало-мальски опытный следователь сразу же неладное заподозрит. А заподозрив, примет показания Катины за бессвязный бред влюбленной женщины, которая милого своего от правосудия выгораживает.
Но знает Катя, что и как говорить, чтобы поверили ей…
Если хочешь человека в зависимость от себя поставить, если хочешь от себя к кому-нибудь нить незримую протянуть, нет ничего лучше, чем взять такого человека в подельники. Круговая порука – она ведь любой клятвы сильнее!
Кто-кто, а Петр Владимирович об этом хорошо знает. Именно потому и приказал он порученцу своему наглоглазому от шантажиста-Кирюхи избавиться. Мол, даю тебе шанс искупить свою вину.
– За Климовкой ямы для гашения извести есть, – размышляет помощник вслух, – там этого уркагана малолетнего никто никогда искать не будет.
Уехал порученец в офис, в подвале которого Кирюха томится, а Хомуталин, взглядом его проводив, улыбнулся. Вот и замазал я тебя кровью! Вот и подумаешь ты теперь триста раз, прежде чем информацию на меня сливать! Правда, и времени у тебя для размышлений таких почти не осталось: избавляться от тебя надобно!
– Выходи!..
Громыхнула железная дверь, вздрогнул Кирюха. Щурится юноша на яркий свет, сквозь дверной проем пробивающийся, слепнет с непривычки. За все это время не то что дневного света не видел! Позабыл, как лампочка электрическая выглядит!
Какой-то силуэт в проеме темнеет. Сфокусировал пленник взгляд и узнал: помощник это хомуталинский, тот самый пидор, который на видеозаписи дерзости с шефом своим вытворяет!
Идет Кирилл по ступенькам, прикидывает – куда его теперь повезут?!
Прямоугольник двора с трех сторон несокрушимым забором огорожен, а с четвертой – стеной с окнами. Офис там «голубца» этого гребаного. Во дворе, напротив выездных ворот, машина стоит. Но не «Кадиллак» роскошный; скромный «Опель» неброского серого цвета.
