Возле распахнутой водительской дверцы обретался, конечно же, Рыба – Валерий видел его круглый, коротко остриженный череп, – а второй, судя по габаритам, был Простатит.
Они о чем-то разговаривали; Валерий хорошо видел огоньки сигарет и голубоватые, красиво подсвеченные клубы дыма, лениво поднимавшиеся над их головами и медленно таявшие в ночном воздухе. Из открытой дверцы джипа доносилось пение Александра Розенбаума.
Несмотря на утепленный гидрокостюм, в воде было холодно. Валерий осторожно поставил в густую, еще ни разу не стриженную траву английского газона свой тяжелый намокший рюкзак, выбрался из ручья и распластался по земле. До охранников было почти сто метров, и его, естественно, никто не заметил. Это обстоятельство неожиданно вселило в Лукьянова уверенность в успехе. В самом деле, чего ему было бояться? На дворе площадью в гектар, охраняемом, самое большее, тремя недоумками с газовым оружием, имея за спиной надежный путь к отступлению, он мог чувствовать себя совершено спокойно. Если не разгуливать по лужайке во весь рост, его тут ни за что не заметят, что и требовалось доказать.
«И вообще, – подумал он, – какого черта я тут разыгрываю из себя диверсанта на вражеской военной базе? Ото обыкновенный дом с обыкновенным двором, и живут тут обыкновенные козлы, и сделать я собираюсь самую обыкновенную мелкую пакость, которая, надеюсь, будет иметь крупные последствия для нашего уважаемого Виктора Андреевича. Ох, как я на это надеюсь! Пускай бы ему как следует набили его наглую самоуверенную морду, ему бы это пошло на пользу».
Дверь дома распахнулась, на крыльце появился Майков, сказал что-то своим людям и сел в машину. Рыба забрался за руль, Простатит уселся рядом с ним, и Валерий видел, как автомобиль тяжело покачнулся и просел на рессорах, когда похожий на бегемота охранник взгромоздил на сиденье свою семипудовую тушу. Потом машина завелась, выбросив из выхлопной трубы облачко дыма, засверкала огнями и мягко покатилась в сторону ворот. Ворота открылись автоматически, из застекленной будки рядом с ними высунулся Хобот, помахал рукой и что-то прокричал. Потом ворота закрылись, и во дворе стало тихо, хотя свет повсюду горел по-прежнему.
«Правильно, – с горечью подумал Валерий, – чего стесняться в своем отечестве? Майкову не надо испуганно коситься на счетчик всякий раз, когда он включает лампочку над крыльцом. И потом, теми деньгами, что он у меня украл, можно очень долго оплачивать счета за электричество. Всю жизнь можно оплачивать. Суки! Ну, я вам устрою…»
Хобот некоторое время слонялся вокруг своей будки, дымя сигаретой и поддавая носком ботинка какие-то мелкие, невидимые издалека камешки, а потом, почесав затылок, махнул рукой и отправился в дом – надо полагать, смотреть футбол. Он был большой разгильдяй, этот Хобот, и при этом псих, каких мало. Попадись такому в руки – живым не уйдешь, забьет ногами до смерти. Но Валерий уже знал, что не попадется: Хобот, судя по всему, считал, что во дворе охранять нечего и что дом гарантирован от нападения уже одним фактом его, Хобота, присутствия в гостиной или, к примеру, на кухне. Точно, на кухне! Шарит, небось, по холодильнику, пользуясь отсутствием Майкова, французский коньяк ветчиной заедает…
Лукьянов сглотнул набежавшую слюну, встал, подхватил с травы рюкзак и, пригибаясь, перебежал от ручья к ближайшей группе колючих вечнозеленых кустов. Здесь он снова присел на корточки и посмотрел на дом. В одном из окон второго этажа Валерий увидел пляшущие цветные блики, которых раньше там не было. Так и есть, разгильдяй Хобот смотрел телевизор. Теперь можно было вообще не прятаться, но разогнуться и зашагать по двору в полный рост Валерий все-таки не рискнул.
Вскоре он уже был на пригорке, с которого в пруд низвергался построенный по его проекту и чуть ли не его руками водопад. А, пропади все пропадом! Здесь, во дворе, все было спланировано Валерием и построено под его непосредственным руководством. Этот красивый, ухоженный, со вкусом украшенный двор был персональным творением Валерия Лукьянова, его первым и пока единственным шедевром, за который он, как и многие гении в начале карьеры, не получил ничего, кроме угроз и унижений.
Присев за большим валуном, Валерий с усилием вытащил из горлышка бутыли притертую пробку. В нос ударила слабая, но хорошо различимая в напоенном ароматами цветения воздухе сероводородная вонь. Спохватившись, Лукьянов полез в рюкзак, достал толстые резиновые перчатки и натянул их на руки. Чего ему сейчас не хватало для полного счастья, так это облиться кислотой…
Он на минуту задумался, держа на весу тяжелую бутыль.
Все-таки деревья были не виноваты. Они отлично прижились, зацвели, и Валерий отчетливо различал исходивший от них тонкий цветочный аромат. Он кое-что понимал в садоводстве и отлично представлял себе, сколько труда было положено стариком Макарычем на то, чтобы вырастить эти необычные деревья. «Ну, тут уж ничего не попишешь, – подумал он. – Лес рубят – щепки летят. И потом, кто сказал, что людей за деревья убивать можно, а деревья за людей – нельзя? Эх, беда, беда… Сволочь Сова! Всего-то недельку я у него пожил, а уже начинаю рассуждать, как он. Скоро совсем христосиком деревенским заделаюсь, буду всем подряд щеку подставлять: давай, милый, не стесняйся, влепи как следует! Ты мне влепишь, а я тебе вторую щеку – будьте любезны… Только ручку не повредите, когда бить будете!»
Он наклонил бутыль и стал лить раствор кислоты в лунку под корнями драгоценной макарычевой черешни. Кислота маслянисто булькала и стремительно впитывалась в землю, запах сероводорода усилился. Слив в лунку чуть больше литра, Лукьянов перешел к следующему деревцу, потом еще к одному… Пять минут спустя все восемь черешен были тщательно удобрены раствором серной кислоты, что должно было погубить их за считанные дни, если не часы.
После этого Лукьянов, пригибаясь, добежал до забора, отделявшего участок Майкова от соседнего. Здесь росли какие-то кусты, и Валерий с удивлением обнаружил, что не может вспомнить, какие именно. Ничем особенным они не пахли, и определить их породу на ощупь ему тоже не удалось. «Вот так штука, – подумал он с изумлением. – Казалось бы, каждую травинку здесь должен знать, а вот поди ж ты – забыл, что это за кусты такие тут у него растут!»
Впрочем, это было неважно. Кусты оказались здесь очень кстати, прямо как по заказу. Валерий выплеснул под них остатки кислоты из бутыли, а бутыль бросил здесь же, небрежно затолкав ее под ближайший куст. Покончив с этим, он оглянулся на дом, убедился, что все спокойно, и, высоко подпрыгнув, ухватился руками за верхний край забора. Он подтянулся, перебирая по стене подошвами, а потом оттолкнулся и мягко спрыгнул обратно на землю. Переведя дыхание, Валерий посмотрел на забор и удовлетворенно кивнул: на беленых кирпичах даже в темноте хорошо различались смазанные полосы, оставленные его грязными подошвами.
Минуту спустя он уже полз обратно по трубе, сжимая в руке насквозь промокшие, сделавшиеся от воды жесткими, как жесть, лямки пустого рюкзака.
* * *
– Твари, – констатировал в заключение Илларион Забродов, сунул в зубы сигарету и принялся раздраженно вертеть колесико зажигалки, безуспешно пытаясь добыть огонь.
Сорокин дал ему прикурить, двигаясь, как обычно, с тяжеловесной медлительностью человека, дорожащего каждым мгновением отдыха, малейшей возможностью расслабиться хотя бы физически. Смотрел он при этом не столько на Забродова, сколько в стол, как будто видеть Иллариона в таком взъерошенном состоянии ему было неловко. Зато Мещеряков смотрел на Забродова искоса, с большим любопытством, изредка экономно затягиваясь сигаретой и недоверчиво щуря глаза.
Комната была освещена только настольной лампой, и загроможденные книжными полками углы тонули в полумраке.
На столе, в круге яркого света, лежала развернутая газета, пожелтевшая от старости. Газета выглядела довольно необычно, поскольку текст в ней был набран какой-то вязью. Неспособный к языкам Сорокин решил, что газета, наверное, арабская; Мещеряков же по этому поводу ничего не думал, поскольку отлично видел, что газета отпечатана на иврите. Газета заметно горбилась посередке, под нею явно что-то лежало.
Мещеряков на правах старого друга приподнял газету за уголок, заглянул под нее и присвистнул.
– Ото, – сказал он. – Прости, Забродов, но ты мне сейчас напоминаешь одного скорбного главою идальго из Ламанчи накануне его прославленного похода. Он, помнится, тоже начищал старинные латы перед тем, как отправиться в путь на своем Росинанте.
Забродов бросил на него быстрый косой взгляд, с шумом выпустил сигаретный дым через стиснутые зубы и снова затянулся – жадно, как после боя. Заинтригованный Сорокин тоже заглянул под газету и увидел разобранный на части семизарядный револьвер бельгийского производства. Плоская жестяная масленка, кусочек ветоши и шомпол были тут как тут, из чего следовало, что Забродов перед приходом полковников занимался чисткой личного оружия.
